Страница 5 из 40
Именно тогда во всю ширь блистательно развернулась черта папиного характера, о которой моя мама Вася впоследствии отзывалась так:
«Миша — он и отказать не откажет, и сделать не сделает».
Да и если на то пошло, папа был уже не тот Топпер, что прежде. Женившись на Ломоносовой, он взял себе ее фамилию и таким образом стал просто-напросто Михаил Ломоносов. По мнению папы, это должно было способствовать его научной карьере.
Дедушка Соля тогда тоже страшно обиделся.
— Тебе твоей фамилии стыдиться нечего, — сказал он папе. — Мы, Топперы, еще не посрамили Земли Русской.
Дедушка Соля имел в виду ставшую легендарной в семействе Топперов историю о том, как в разгар Гражданской войны он брал брата контрреволюционера Савенкова. Соля ехал на телеге — изображал крестьянина, а в телеге под сеном прятались красногвардейцы. Поравнявшись с бандой, Соля вскочил и засунул брату Савенкова дуло в рот.
Это был единственный случай, когда Соля использовал по назначению свой именной парабеллум под номером 348 562, подаренный Соле, как он утверждал, самим Климом Ворошиловым.
А так всю Гражданскую войну он колол им орехи.
— Хороший у меня парабеллум — орехи колоть, — любил говаривать Соля. — Жалко товарищ Ворошилов к парабеллуму мешок орехов не присовокупил.
То были золотые деньки, когда у дедушки Соли волосы на голове росли вертикально вверх, словно крона мексиканского кипариса, за что он среди своих товарищей получил партийную кличку Дерево Монтесумы.
— У меня вся голова в шрамах от ударов казачьих сабель. Если я облысею — я застрелюсь, — обещал Соля. — Не вынесу позора, слово коммуниста! Как только появится решительная лысина — все!
Потом он вылетел из партии, облысел (Соля врал — лысина у него оказалась гладкая, блестящая, ни в каких не в шрамах!), но это прозвище за ним закрепилось до такой степени, что, забегая вперед, скажу — на его могильной плите на черном граните золотыми буквами начертано:
В ту пору, когда Соля бойкотировал мою маму, Дерево Монтесумы полностью сбросило листву. Остались лишь густые косматые брови цвета вороньего крыла. Из-под этих-то вороньих крыльев он метал громы и испускал в мамину сторону злобные флюиды, потому что, повторяю, ему было неудобно перед Ломоносовой, а главное, перед ее мамой, которая работала в ЦК. Он угрожал, что ноги его не будет в нашем доме, а также других ног родственников со стороны папы. И все же, в один прекрасный день, первая нога Топперов осторожно ступила на нашу землю, и эта нога принадлежала младшей сестре дедушки — тете Эмме. Она вошла и с порога объявила, чтобы все слышали, в том числе и я:
— Если черненькая, то наша, а если беленькая, то пусть нам не вешают лапшу на уши!
Этим поистине соломоновым решением столь щекотливого вопроса она тогда навеки покорила мое сердце. И хотя я была абсолютно бесцветная личность, тетя, лишь приподняв уголок одеяла, твердо сказала:
— Наша!
Чем породила жуткую внутриусобную борьбу.
Из разных точек Земли для опознания младенца стали съезжаться Топперы всех видов, образцов и мастей, устроив поистине вавилонское столпотворение. Среди них было много судей, рыцарей, отшельников и пилигримов.
Папа у нас жил тайно. И у него была одна рубашка, которую Вася ему через день стирала, поскольку я родилась летом, а он потел. Мы могли бы ему купить еще одну, но мой папа смолоду отличался великой бережливостью, единственное, что он позволил себе — сшить у Кудрявцева пальто из бабушкиного серого шевиота, этот самый Кудрявцев лучше всех шил в Москве пальто!
Когда приходили волхвы или вражеские лазутчики, папа прятался в бабушкином платяном шкафу. И только на четыре коротких звонка тети Эммы папа сам бежал открывать дверь, потому что тетя Эмма приносила ему фаршированную рыбу, которую он очень любил, а из нас троих ее никто не умел готовить.
Однажды к нам в дом явился поразительный тип — бывший Хоня Топпер, а ныне — он так назвал себя — Харальд Синезубый. Хоня имел прописку в Киеве, но считал себя подданным другой страны, которую он придумал. У него был свой собственный флаг, свой герб, деньги, имя Харальд Синезубый — все он выдумал. А житье-бытье в Киеве ему представлялось, что как будто он консул в другой стране. Временно ему здесь деньги выдали (Хоня получал персональную пенсию), и он жил там как представитель своего государства.
В молодости он был известный художник-авангардист, его работы хранятся в Париже в Музее Современного Искусства. Он делал коробочки с дурным запахом и пользовался огромной популярностью среди вольнодумной молодежи. За свою жизнь в искусстве он их наделал несметное количество, успешно продавая свои коробочки на родине и за границу, а когда удача изменила ему, он все раздарил и в мае тридцать седьмого года уехал отдыхать в Крым.
Оттуда он написал письмо жене, в котором просил ее приехать. Она ответила телеграммой:
«А деревья цветут?»
Его вызвали в крымское отделение КГБ. И спросили: что она этим хотела сказать?
Кончилось все очень плохо.
На прощанье он подарил нам живописное изображение президента своей страны — собственный автопортрет под стеклом в овальном фанерном ящике, украшенном искусственными цветами, и добавил, что ему трудно сказать — от папы я или не от папы, поскольку он моего папу Мишу видел всего один раз, когда тот еще был в младенческом возрасте, а все младенцы похожи друг на друга как две капли воды.
Что же касается — уходить от законной жены или нет, он склоняется к «ДА», и как можно быстрее, пока она не прислала какую-нибудь идиотскую телеграмму и тебе не вкатали за это пожизненное заключение без права переписки. И впредь, — дядя Хоня воскликнул, — уж больше ни на ком ни в коем случае не жениться!
После того как он удалился, даже у меня, грудного ребенка, поехала крыша, не то что у бабушки и у Васи.
— Я когда опустила голову и увидела его башмаки, — сказала Вася, — абсолютно дырявые, я поняла, что имею дело с сумасшедшим человеком.