Гордые и свободные

22

Темпл резко встряхнула синее ситцевое платье, стараясь не думать о том, что это любимый наряд ее мужа. Уже две с половиной недели Темпл собиралась сказать Клинку о ребенке и о своем решении, но все это время она мужа почти не видела. После того, как американский Конгресс ратифицировал так называемый «фальшивый договор», а вождь Росс заявил, что это решение неправомочно, Клинок Стюарт дома почти не появлялся, а если и заглядывал в Семь Дубов, то разговор все как-то не получался. На сей раз Темпл была настроена самым решительным образом. Она стала упаковывать вещи еще до возвращения мужа – чтобы отрезать себе путь к отступлению. Фиби громко высморкалась, и Темпл раздраженно прикрикнула на нее:

– Сколько раз тебе повторять: мы не уедем до тех пор, пока они не вернутся. Увидишь ты своего Дье, не бойся.

– Я знаю, – горестно вздохнула служанка.

– Вы ведь не навсегда расстаетесь. Он может приезжать к тебе в Гордон-Глен сколько пожелает.

Темпл сердито скомкала платье и сунула его в чемодан.

– Знаю…

– Так перестань дуться! Что ты мне жизнь усложняешь? И без тебя тошно!

Давясь слезами, Темпл схватила следующее платье.

Внезапно она замерла, не услышав, а инстинктивно почувствовав, что в комнату вошел Клинок. Темпл обернулась и увидела, что он действительно стоит в дверях: лицо бесстрастное, голубые глаза холоднее, чем зимнее небо. Она уж и забыла, когда видела его улыбающимся. Жизнерадостная часть его натуры словно умерла – возможно, навсегда.

Клинок взглянул на открытый чемодан.

– Ты уезжаешь, – констатировал он.

– Да. – Она затаила дыхание, ожидая его реакции. Клинок сделал шаг вперед, и Темпл попятилась, уверенная, что сейчас он вырвет платье у нее из рук и опрокинет чемодан на пол. Однако муж прошел мимо нее, остановился у балкона и взглянул на верхушки деревьев.

Темпл поняла, что он не собирается нарушать паузу.

– У меня будет ребенок, и я хочу, чтобы он родился в Гордон-Глене, – заявила она, намеренно соединив оба эти известия.

– Когда… – Он не договорил и, сделав над собой усилие, начал снова: – Когда ты собираешься уехать?

– Чем скорее, тем лучше.

Ей было трудно говорить. А Клинок, справившись с первым потрясением, вел себя так, словно ему было абсолютно все равно. Кажется, даже известие о ребенке не произвело на него особого впечатления.

Помолчав, он сказал:

– Я скажу, чтобы для твоих вещей приготовили повозку. Пусть слуги займутся погрузкой.

Даже не оглянувшись, он вышел из комнаты. Темпл вынуждена была уехать, не попрощавшись.

В Гордон-Глене она все ждала, что муж приедет ее навестить. Если ему нет дела до ее беременности, то по крайней мере мог бы явиться в июле, когда прибыли войска генерала Вула, присланные президентом Джексоном для устрашения непокорных. Но Клинок не появился и тогда. Позднее, когда вождь Росс выступил с новой инициативой – оставить за индейцами чероки хотя бы те земли, которые не входят в территорию штата Джорджия, – Темпл ждала, что Клинок приедет обсудить это предложение с Уиллом. Ждала, но не дождалась.

В ноябре генерал Вул издал приказ за № 74, согласно которому индейцам предписывалось немедленно приступить к выполнению одобренного Конгрессом договора.

О муже Темпл узнавала через Фиби, к которой временами наведывался Дье. Однако сведения были весьма скудны. Дье рассказывал, что у хозяина совсем испортился характер и он по малейшему поводу впадает в ярость. Темпл и сама страдала этим пороком. Домашние считали, что причиной тому ее «положение», на самом же деле молодая женщина просто тосковала по мужу. Она не призналась бы в этом даже Элайзе. Какая обида! Клинок совершенно не интересуется ею, хотя она вынашивает его ребенка!

В начале января, за две недели до рождения ребенка, в Гордон-Глен заглянул Шавано Стюарт – чтобы попрощаться. Вместе со своими единомышленниками он собрался в долгий путь на запад. Старик сказал невестке, что Клинок остается в Семи Дубах, чтобы закончить кое-какие дела. Под «кое-какими делами», судя по тону, которым были произнесены эти слова, подразумевалось рождение ребенка.

Перед тем как уехать, Шавано сжал руку Темпл своими узловатыми пальцами и сказал:

– Я рад, что мой внук родится на нашей родной земле. Это хорошо.

На глазах его блестели слезы.

– Да, – всхлипнула Темпл.

– Ну, будь здорова, доченька.

Он пожал ей руку и вышел, тяжело опираясь на палку.

Клинок стоял возле амбара и смотрел, как покупатель уводит трех породистых скакунов. На этом распродажу имущества можно было считать законченной. Само поместье досталось очередному победителю в лотерее, который скорее всего уже успел продать землю какому-нибудь спекулянту. Плантация Клинка больше не интересовала. Отныне он не должен заботиться ни об урожае, ни о работниках, ни об инвентаре. Когда-то именно о такой жизни он и мечтал – без дома, без жены, без семьи. Отчего же на душе так пусто?

Он вынул из кармана сигару – прощальный подарок покупателя, – откусил кончик, выплюнул, зажег. Вдали дымились руины Нью-Эчоты. Было время, когда индейцы чероки гордились своей столицей, теперь же от нее остались одни развалины. Здания пришли в негодность, разваливались прямо на глазах.

Около штаба болтались без дела солдаты. От походных кухонь в небо лениво тянулся дымок. Неподалеку от бывшей столицы расположились лагерем индейцы, готовившиеся к переселению на запад. Вид у них был несчастный, многие едва держались на ногах от пьянства.

Сегодня город выглядел покинутым, а ведь всего десять дней назад казалось, что Нью-Эчота вот-вот воскреснет. Полуразрушенные улицы были празднично разукрашены, со всех сторон к городку тянулись повозки, телеги, коляски. На превосходных лошадях гарцевали индейцы, одетые в теплые меховые куртки. В колясках и каретах сидели женщины и дети, окруженные черными слугами. Через равнину протянулся длинный караван повозок, нагруженных провизией, мебелью, домашним скарбом. Вслед за караваном медленно тащились стада домашнего скота.

В то утро Клинок попрощался с отцом, который вместе с шестью сотнями семей отправился на запад. А ведь вместе с ними могли бы уехать Клинок и его жена… Эта мысль не давала ему покоя. Он раздраженно прикусил сигару. Что поделаешь – Темпл до сих пор отказывалась признать, что переселяться все равно придется.

В марте президентом скорее всего станет Ван Бурен, но это ничего не изменит. Ван Бурен – человек Джексона, Россу не удастся с ним договориться. Вождь может сколько угодно называть договор недействительным, но что сделано, то сделано. Конгрессмен Джон Квинси Адамс, тот и вовсе назвал соглашение «вечным позором для страны».

Клинок угрюмо огляделся по сторонам. Куда же запропастился этот чертов Дье? Сделка заключена, пора уезжать.

Сзади раздался какой-то шум. Клинок обернулся, по-прежнему зажимая сигару в зубах. Из амбара, покачиваясь, вышел индеец в тюрбане. В руке у него была бутылка виски, на плечи накинуто армейское одеяло. Увидев Клинка, индеец остановился, слегка покачнулся и уставился на шрам, пересекавший щеку молодого Стюарта. Лицо индейца исказилось гримасой презрения и ненависти. Клинок холодно смотрел ему в глаза, отлично понимая, что поворачиваться спиной нельзя – такой может и нож воткнуть.

Индеец качнул головой и плюнул Клинку в лицо. Тот лишь едва поморщился, он испытывал глубочайшее презрение к этому несчастному идиоту, предпочитающему пьянство суровой правде. «А может быть, идиотом правильнее было бы назвать меня самого, – подумал Клинок. – Чего ради ввязался я во все эти склоки?

Шатаясь, индеец побрел прочь, а Клинок вытер лицо рукавом и отшвырнул недокуренную сигару. Зачем он здесь остался? Почему не уехал вместе с отцом? Ответ был прост: Темпл.

Он не видел жену уже несколько месяцев. Сначала не хотел подвергать ее опасности. Дело в том, что после подписания договора угрозы отомстить изменникам посыпались со всех сторон. Потом прибыли федеральные войска и непосредственная опасность миновала, но Клинок по-прежнему предпочитал держаться подальше от Гордон-Глена. Он и сам не знал, почему. Клинок уверял себя, что делает это из лучших побуждений – не хочет бросать тень на будущего ребенка. Однако, возможно, причиной всему была его уязвленная гордость. В глубине души он хотел, чтобы Темпл сама пришла к нему и признала свою неправоту. А еще лучше было бы совсем ее забыть. Но время шло, а боль не ослабевала.