Конь в пальто

Ход конем.

Вообще-то роман про меня должен называться «Конь бледный». Это я конь бледный — слышите мой полночный топот, мое дыхание-запыхание, видите мою интересную бледность? Округляете ли глаза свои от ужаса, глядя, как я сею вокруг себя разрушение?

Бзамс. Это был угол стола. Теперь я не просто конь бледный, я конь в яблоках. На пути моем стоят острые углы и враждебные столы, и на левом моем бедре красуется малиновое яблоко, а на правом лиловый баклажан в натуральную величину.

Куда ты скачешь, гордый конь, и где откинешь ты копыта?

Ты же женщина, жужжит мама, ты жжже должжжжна быть нежжжной, должжжна быть жжжжженственной… Но я не женщина, гордо ржу я в ответ, я давно не женщина, я конь. Конь позорный, педальный, в пальто.

Конем я стала далеко не сразу. В дошкольном возрасте я еще испытывала иллюзии, что я мамин зайчик, но уже в школе меня звали макакой. Один персонаж моей студенческой жизни звал меня змеей, а я его дятлом… нежность такая была… Одно время я еще надеялась, что стану акулой пера, потом был долгий кенгуриный период, и вот теперь я конь, здравствуйте, рада познакомиться. Дальше развиваться некуда — впереди только леопарды мщенья, гиены тоски.

Я конь, я скачу, топочу и сею ужас, смерть и разрушение. Правда, они как-то сами возникают, я могу даже усилий не прилагать. Я их не сею, я их притягиваю. Все синяки — мои, все разбитые в супермаркете банки — мои, все потеки майонеза на новых блузках, все грязные брызги на чистых джинсах, все крашеные скамейки, все вороньи какашки с неба, все они мои, мои, мои.

2003 год. Поздняя осень. Утро. Маша не хочет в садик, там ее мальчик обижает, у них там трудная любовь, и сегодня как раз обострение, они больше не хотят жениться. Собака призывает: «урррррр», она хочет гулять, но нет, Саша не хочет вести ее на улицу, Саша будет лежать и жалеть себя, и ныть в подушку: мыыым… у меня гылыва былит… Значит, кто пойдет гулять с собакой? Как кто — конь в пальто. Конь натягивает пальто (черное, опять все в белом кошкином пуху), конь кричит: чтоб когда я пришла, все были умыты! То есть когда я приду!

Пятнадцать минут спустя: почему не умыты? Ты что, не мог отвести ее умываться? — А она не хочет. — Мама, я не хочу с ним, он меня знаешь как назвал? Он обзывался! — Сама обзывалась! Мам, знаешь, как она обзывалась?

Я не буду овсянку. А мне с персиком. Нет, не с персиком. С яблоком есть? Нет. Тогда вообще не надо. Голодный пойдешь? Ну и что. Гастрит. Ну и что. У тебя гастрит, мальчик, тебе двенадцать лет и у тебя уже гастрит! Ну и что!

А где мои колготки? — кричит Маша. А где мой свитер? — вторит ей Саша. А где моя жизнь, оглоеды, куда вы ее дели, не под кроватью ли она там завалялась вместе с пластиковыми стаканчиками из-под карамельного пудинга?

— Мне эти ботинки малы уже, — поджимает губы Саша. Я знаю, о Саша ибн Сережа, но на тебя уже два года как не налезают мои ботинки, так что поделиться не могу, и у меня нет бороды, из которой можно выдрать волосок, чтобы наколдовать тебе новые, а денег мне вчера опять не дали.

— А можно я твоей помадой намажусь? — строит глазки Маша.

…

Это была пауза. Или пропущенная строфа, как в «Онегине». Строфа посвящалась моей косметике, погубленной Машею… накрашенным кукольным рожицам, голубым теням на Машином лбу… Духам «Органза», которые Саша лил на ватку и оттирал со своего пенала написанное вражеской шариковой ручкой «Саша педараз»… двум контурным карандашикам, которыми Маша рисовала домик на обоях в коридоре… блеску для губ «Буржуа», целеустремленно, с большими ухищрениями вытрясенному из пластмассового тюбика на кухонный стол… и туши «Л’Ореаль», густо украсившей белое махровое полотенце… Л’Ореаль-Париж, ведь я этого достойна. Глубокий вдох. Выдох.

…

— НЕЛЬЗЯ.

— Я С ТОБОЙ БОЛЬШЕ НЕ РАЗГОВАРИВАЮ!

— ОЧЕНЬ ХОРОШО!

Ну вот одна в садике, другой в школе, кот накормлен, собака спит, половина десятого утра… что же я так устала уже… Спать лечь, что ли? Насыпаю три ложки кофе в молоко. В молоко — чтобы руки потом не тряслись. А еще молоко снижает мочегонный эффект.

Села. Задумалась. Придумала, как писать статью. Статью нудную, никому не нужную, кроме рекламодателя, но я стараюсь написать хорошо, убедительно, красиво, это у меня сейчас такой род занятий — валять конфетки из материала рекламодателей. Не сваляешь — не поешь. Отдел денег не приносит? — значит, плохо работает. Значит, надо написать про то, под что гарантированно рекламодатель денег даст. Вот и пишем. Плюемся и пишем, пишем и плюемся.

…

Пропущенная строфа, вдох, выдох, текстовая поддержка рекламного модуля в 1/16 полосы. Для этого мне надо сделать вид, что рекламодатель — только один из прочих героев статьи, придумать для него тему и взять комментарии у трех его коллег, с которыми у него нет непримиримого антагонизма.

Ммммыммммм

Наваляла пять страниц, сохраниться, естественно, не успела. Бабах, падает электричество во всем доме, статья отправляется прямой дорогой в Царствие небесное — может, где-то там, в небе есть бэкап-копии моих безвременно погибших материалов?

Час сижу без электричества и думаю, размораживать уже холодильник или нет. В диспетчерской глухо занято: весь дом туда звонит.

В темноте при свече дозваниваюсь трем деятелям, у которых надо взять комментарии, а меня посылают. «Он ушел на встречу с депутатом в кандидаты». Это не ошибка, это мне так сказали. «Перезвоните, я не могу сейчас говорить, у меня этот телефон для связи с иностранцами». «Он в командировке и вчера не приехал». А кто вместо него? — Я вместо него. -Комментарий дадите? — А зачем вам комментарий? — Я статью пишу на эту тему. — Ну хорошо, но только в порядке личной беседы. — Но опубликовать-то можно? — Нет, что вы, меня начальство не так поймет.

Нет, дорогие мои. Пока что это я вас не так понимаю. Она же мне сказала только одно: мы такие хорошие, вы знаете, наши клиенты нас так любят, мы самые лучшие в мире! Это действительно не для печати, но почему же она, глава отдела маркетинга, так боится поставить под этим непечатным заявлением свою фамилию?