Страница 39 из 118
Часы показывали 13.53. Ну где этот мерзавец?
– Вижу, дядюшка, ты тут не скучаешь! – "мерзавец", возникший, словно из-под земли, едва ли не с разбегу плюхнулся на скамейку, и бесцеремонно выхватил бутылку из рук капитана. – Пивом пробавляешься? Фу, дешевое пойло! А я думал, наши славные офицеры ничего слабее кашасы (водка из сахарного тростника, национальный алкогольный напиток в Анголе – авт. ) в рот не берут!
– Конечно, не берут. Только она кончилась, пока тебя ждал, – парировал Виэйру, и поежился. Ему на несколько мгновений стало холодно – и это в такую-то жару! Хорошо бы и в самом деле сейчас "принять" пару стаканов чего-нибудь покрепче пива. – Ты опоздал на двадцать три минуты, племянничек.
– Делов-то, это ж даже не полчаса, – легкомысленно отмахнулся Жуан, черноволосый молодой мужчина лет двадцати пяти, одетый в униформу летчика со знаками различия португальских ВВС. – Сам понимаешь: пока все проверили, пока заправились. Да еще правый пропеллер не в ту сторону завертелся – представляешь? Чуть полет отменять не пришлось!
– Болтун, – покачал головой капитан. – Я бы тебе самолет не доверил…
– Но ты же доверяешь мне нечто более ценное, – Жуан с ухмылкой заглянул ему в глаза. – Свои записи, дело всей жизни!
– Похоже, обращаться к тебе было ошибкой, – капитан поднялся со скамьи.
– Подожди, дядя, – Жуан посерьезнел. – Ну подумаешь, пошутил. Давай свои бумаги…
– То-то, – капитан снова сел, и протянул племяннику небольшую потертую папку черной кожи, перетянутую резинкой. В папке было несколько толстых блокнотов, копии документов, и крупномасштабная карта местности, испещренная пометками и значками. – Когда ты будешь в Лиссабоне?
– Послезавтра вечером.
– Хорошо. На следующий день по прибытии отправляйся в штаб Международной полиции (Международная полиция обороны государства (Policia Internacional e de Defesa do Estado – PIDE), организация, в 40-е годы обеспечивавшая государственную безопасность Португалии – авт. ), найдешь капитана Элану Карвальо. Он уже знает, что ты к нему придешь, я предупредил его телеграммой. Передай ему бумаги – и все, свободен.
Жуан взвесил на ладони папку с документами.
– Тяжеленькая.
– Ну еще бы, – хмыкнул капитан, и устало улыбнулся. – Это ж дело всей жизни.
– Дядя, но к чему такие хитрости? И зачем прыгать через голову начальства? Почему не обратиться к своему командованию?
– Думаешь, я не обращался? – поморщился Виэйру. – Да я раз десять просил отправить экспедицию в этой проклятый Тихий Лес – никто и не почесался… Надеюсь, хотя бы в Лиссабоне еще не всем на все наплевать…
В голосе капитана слышалась горечь. Он тяжело вздохнул, потер лоб, стирая выступившую испарину.
– Мне пора, – сказал Жозе.
– Еще бы… Говорил я тебе, приходи пораньше – так нет… Ну, пора так пора. Давай прощаться, племянничек. Удачно добраться – и передавай привет матери. Может быть, в следующем году смогу приехать к вам в отпуск.
– Хорошо бы, – Жозе улыбнулся. – Я тебя самолетом доставлю – вжих, и дома!
Они обнялись, и Жозе, помахав на прощание, затерялся в толпе.
Капитан еще несколько минут посидел на скамье, потом тяжело поднялся. Его бил озноб.
"Да, похоже, отдыхом тут не отделаешься. Надо бы заглянуть к доктору Пилару", подумал капитан, и неуверенными шагами направился к комендатуре.
Александр ВЕРШИНИН, борт лодки "Л-16",
11-13 ноября 1942 года.
– Сроду бы не подумал, что погода может так быстро меняться, – сказал я, кутаясь в дождевик. – Несколько дней назад купались вовсю, а теперь…
– Да уж, – протянул Вейхштейн, пряча в ладонь огонек сигареты. – На воду даже смотреть зябко.
И словно в подтверждение этих слов, поежился.
Вахтенный бросил на нас косой взгляд, и чуть заметно усмехнулся: мол, то ли еще будет!
Почему-то я не сомневался в его правоте.
Погода, по мере нашего продвижения к югу, и в самом деле менялась быстро. Конечно, фраза "движемся к югу, холодает" на взгляд человека, всю жизнь прожившего в Северном полушарии, выглядит абсурдом, пока не внесешь поправку – мы-то сейчас в полушарии Южном, да еще и приближаемся с каждым часом к Антарктиде, ледяному материку, морозное дыхание которого распространяется на многие сотни километров. И вот результат: казалось бы, совсем недавно мы сходили с ума от жары, а теперь, натянув на себя свитера и толстые штаны, кутаемся в дождевики – холодно!
Хотя не знаю, как другим, а меня поначалу такая перемена погоды даже радовала. Изнуряющий зной, ослепительное солнце, раскаленный металл палубы, купание, почти не дающее облегчения – минувшие недели было даже страшно вспоминать. И хотя я вроде бы не ударил в грязь лицом – во всяком случае, не обгорел, как многие матросы – пришлось мне очень туго. Лишний, кстати, повод беспокоиться о том, как я буду себя чувствовать в Анголе…
И когда жара сменилась прохладой, я повеселел. Правда, радость моя оказалась недолгой – столбик термометра опускался день ото дня, и в лодке поселилась холодная сырость. Одежда толком не просыхала, а в рубке по утрам выступала изморозь. Словом, не было ничего удивительного в том, что вскоре многие стали вспоминать о недавних жарких неделях не без грусти. Но как по мне, холод все же лучше жары. А самое главное – море было довольно спокойным и чистым, насколько хватало глаз.
После приснопамятной встречи с обстрелявшим нас японским самолетом мы оставались настороже – вахтенные внимательно разглядывая море и небо "во все бинокли", а остальной экипаж пребывал в постоянной готовности к срочному погружению: стоило нам заметить противника или просто чужое судно, лодка бы погрузилась в течение нескольких минут. Один раз это пришлось сделать – в море заметили корабль. На лодке зазвенели тревожные звонки, внутренняя связь разнесла команды капитана, и "Л-16" погрузилась так быстро, насколько возможно. С замершим сердцем я ждал, что акустик заорет что-нибудь вроде: "Слышу шум винтов! Эсминец противника! Ходит малыми ходами!", а потом вокруг нас начнут рваться глубинные бомбы, и корпус лодки, не выдержав, разломится… Но обошлось. С полчаса лодка без движения пребывала на глубине в три десятка метров, прежде чем акустик сообщил, что шума винтов не слышит – неизвестный корабль ушел, так нас и не обнаружив.