Страница 7 из 103
Глава 4
Не дожидаясь приглашения и разрешения, я устало присела на один из них. Стул угрожающе крякнул, но устоял. Мужчины предусмотрительно остались стоять. Женщина, открывшая нам дверь, при свете оказалась старухой в каком-то салопе (или что это такое — не могу сказать, ибо в ретро-моде не сильна), чепце с оборочками, лицо в морщинках, такие же руки, говорящие о старости и нелёгком труде. В свою очередь она внимательно рассматривала меня.
Налюбовавшись моей неземной красотой и грязным лицом, она, наконец, пришла к какому-то выводу, всплеснула руками и воскликнула:
— Радость-то какая! Катерина Сергеевна наша приехали! Бабушка ваша так ждёт вас, так переживает! А уж как услышали, что лихие людишки побили почтовую карету, так и вовсе вся испереживалася! Пойдёмте, пойдёмте, скорее к Пелагее Степановне! Тимофей, приготовь для господ гостевые, по такой погоде никто никуда не едет!
В холле появился ещё один персонаж — высокий, сухопарый пожилой мужчина с выправкой королевского мажордома. Он коротко поклонился господам и пригласил их следовать за собой. Они пошли наверх по широкой лестнице, не оглядываясь. Я осталась со старухой Игнатьевной и хромым Савой. Мои вещи стояли возле стула, куда их пристроил Заварзин. Игнатьевна вновь начала меня звать к бабушке. Я растерянно оглядела себя, проговорила:
— Можно, я хотя бы умоюсь? Переодеваться мне все равно не во что, сундук с одеждой оставался в багаже кареты и пропал вместе с другим багажом.
Игнатьевна, хоть и не обрадовалась, но была вынуждена согласиться, что умыться мне не помешает. Повела меня по той же лестнице, только направо. Хася бежал следом, тыкаясь мне в ноги мордочкой. Хромой Сава, пыхтя, тянул следом тачанку. Рюкзак он нес в руке, косясь на незнакомые вещи.
Старуха привела меня в достаточно большую квадратную комнату, здесь было чисто и пустовато до гулкости. Два окна, завешанных плотными портьерами, между ними у простенка — кровать, хотя бы без балдахина, уже хорошо. Игнатьевна от своей лампы зажгла пару свечей в подсвечнике, стоявшем на старинном туалетном столике, и можно было рассмотреть убранство. Небольшая тумбочка возле кровати, туалетный столик с овальным зеркалом в раме над ним, хлипкий стульчик рядом. Ковра на полу нет. У противоположной стены маленький диванчик со скошенной спинкой, высокой с одного края и сходящей на нет с другого. Как же называется? А, вспомнила, козетка!
Обои на стенах тканевые, чистые, но явно выгоревшие, вон и выцветшие куски имеются, наверное, туда солнце попадает. Ещё две двери в противоположных стенах, скорее всего, гардеробная и умывальная. Игнатьевна вздохнула:
— Это светелка тети вашей, Майи. Мало пожила на свете, птичка моя, мало! Да только же никого не слушала, так мужа своего любила, не разрешали ей лекари пока детей-то заводить, мол, рано, да не послушала она их. Давайте, барышня, я вам солью водички, умоетесь да пойдем к Пелагее Степановне. Ждёт она вас, ой, как ждёт.
Таз и кувшин — так себе замена современной сантехнике. Но хоть грязь более — менее размазала равномерно. Да руки отмыла. Хорошо, что ногти я после маникюра покрыла бесцветным лаком, так что никто не обратит внимания. Отряхнув платье, попыталась пятерней расчесаться, получилось не очень, но хоть мусор из волос убрала. Раскопав в сумке свою косметичку, обнаружила в ней парочку небольших заколок-крабиков, подхватила волосы с боков над ушами — все, прическа готова!
Можно идти к неведомой бабушке, хоть и страшновато было. До мелкого потряхивания. Игнатьевна, освещая путь своей лампою, повела меня назад, к лестнице. Но спускаться мы не стали. Хозяйские покои оказались напротив лестницы, расположенные вдоль. Высокие, темного дерева двери открылись легко, без скрипа. Мы вошли в комнату, но это была ещё не спальня, нечто вроде камерной гостиной, или будуара, я в этих тонкостях не разбираюсь, как-то было ни к чему.
Не дав мне рассмотреть ничего, старуха прошаркала ногами в каких-то чунях, видневшихся из-под подола темной юбки или платья, к следующей такой же двери. Постучав, открыла ее. Вот это точно была спальня. Тихо тлела лампадка в углу, но икон там я не увидела. Главное место в комнате занимала громадная кровать. В полумраке я почти ничего не разглядела, но мне все показалось темным, единственное светлое пятно — это постель.
Игнатьевна тихонько сказала:
— Пелагея Степановна! Вы не спите? Вот, Катерина Сергеевна, внучка ваша, приехала! Вы с ней поговорите?
Я ожидала такого же дребезжащего старческого голоса, немощного, со стонами. Но не того сильного, спокойного голоса, раздавшегося со стороны кровати.
— Игнатьевна, подай барышне стул, пусть присаживается возле кровати. Сама уйди. Свечи запали.
Старуха заторопилась выполнить порученное, к кровати было придвинуто кресло с мягкой обивкой, зажгла свечи на столике, на тумбочке. В спальне стало светло. Игнатьевна шустро удалилась, оставив меня с хозяйкой дома. Теперь я ее могла рассмотреть. Действительно, на кровати, под одеялом лежала очень пожилая женщина, лицо ее носило явные следы болезни и страданий. Землистого цвета кожа лица, тело под одеялом обрисовывалось очень худым, руки, держащие край одеяла, были настолько худые, что казались просто костями, обтянутые пергаментной кожей. Но глаза на лице смотрели живо, и даже были яркими, не выцветшими, как обычно у стариков.
— Садись, чего стоишь? Поговорить хочу.
Я осторожно присела на краешек кресла. Пелагея внимательно меня разглядывала с минуту, потом сказала:
— Ты не Катерина! Где моя внучка?
Я возмутилась — Как это я не Катерина? Катерина Сергеевна Салтыкова, у меня и документ имеется!
Я благоразумно не стала говорить, что этот документ — паспорт гражданина РФ. Старуха ещё раз внимательно взглянула мне в лицо, неожиданно цапнув меня за руку. Я хотела выдернуть, но бабка держала руку крепко, для умирающей-то. Подержав немного, отпустила, удовлетворённо вздохнула.
— Есть в тебе наша кровь, чую ее. Выходит, я обмишулилась, уж думала, Полинка на стороне дочку прижила. Видала-то я тебя давно, младенцем ты ещё была. Могла и израсти вот так. И силу я в тебе чую, только спит она. Наша ты, верно. Тогда вот моя воля тебе. Как помру, приедет стряпчий из Вязьмы, подпишешь бумаги, наследство твое будет. Ты у меня одна из кровных родственников осталась. Вот поместье, да две деревеньки небольших тебе отойдут. Да людишек сто душ. Раньше-то поболе было, так война все порушила. И мужики сгинули, и бабы одни остались, от кого детей рожать? Да ещё с десяток мужиков на откупе в городе Смоленске есть. Есть деньги на счете, но не слишком много, налоги, подати первый год заплатишь, да на первое время на жизнь. А там смотри сама.
Замуж выходи, вон Ванька Пешков жених подходящий. И красивый и при деньгах, их-то Карповку французы обошли стороной, это нам досталось, да Федоткино Заварзиных пострадало. А нам тяжко пришлось тогда. Супостаты тогда у нас с самого начала осени и до зимы самой стояли. И разграбили много, и просто испоганили. Отступая, подожгли флигель. Я с дворней по зиме тушила пожар, а то бы и на дом перекинулось. Дом отстояли, но несколько человек застудились и померли. А потом несколько лет неурожая подряд. Многие поместья разорились или обнищали в край. Мы кое-как выстояли, но достаток сильно пострадал. Хотела я тебя забрать к себе, когда твои родители умерли, да только здесь жизнь была тяжелее, чем в твоём институте. Вот и откладывала все твой приезд. Да теперь вот по-другому не получается. Не охай, срок мой пришел, и я ухожу спокойно. Слушай Игнатьевну и Трофима, они дурного не посоветуют. За старостами приглядывать надо, чуть отвернешься — обжулят. Я без управляющего обходилась, а вот тебе, пожалуй, тяжело придется. Но ты сама решай, ты уже девушка взрослая, образованная. Хотя чему там учат в ваших институтах ныне… Ладно, это была присказка, сказка впереди. Руку дай!