Виновный

Глафира (изумлена). Что ты хочешь этим сказать?

Теодосий (смело, после долгой паузы). Я принял новое решение, Глафира!

Глафира (дрожащим голосом). Какое решение? Может быть… может быть, ты отказываешься от нашей любви?

Теодосий. Да, Глафира! Невозможно… немыслимо строить наше счастье… на горе, которое мы принесли этим людям!

Глафира (потрясена). И ты возвращаешься к Ане? Теодосий. Не знаю, смогу ли я вернуться! Но я не могу быть счастлив и с тобой! Прости меня за все, Глафира!

Глафира. Из чувства долга! Так? (Неожиданно разражается нервным смехом.) Я ей не завидую!

Теодосий. А может быть, мы испытываем чувство долга только к тем, кого по-настоящему любим.

Глафира (приходит в себя, саркастически, с глубоким вздохом). Да! Мой опыт общения с мужчинами должен был меня предостеречь! (Теодосию.) Но почему ты не вспомнил об этом долге до того, как сделал меня своей любовницей?

Теодосий. Потому что ты сводишь с ума, Глафира! Твоя красота… беззаботность… радость! Твоя любовь, превращенная искусством в духовное наслаждение и счастье!

Глафира. Неужели это может служить оправданием для такого человека, как ты?

Теодосий. Это не оправдание! Только признание, что я совершил ошибку! Изменил времени, борьбе, высоким целям, которые я себе поставил в жизни! Мое счастье – это долг, а не эпикурейская свобода в любви!

Петринский. Да! Так пенистое вино красоты кружит иногда голову и мудрецу, и солдату! (Обращаясь к публике.) По-человечески допустимо!

Мария. Твой гуманизм всегда подозрителен!

Петринский. Так же как и добродетельные сводницы, милая!

Глафира (горько, Петринскому). Я дорогое, но хорошее вино! Не правда ли, господин профессор?

Петринский. Да! Единственный его недостаток, что после него болит голова.

Глафира. Смотря как пить. (После паузы, саркастически, Ане.) А ты? Сумела выиграть сражение в последний момент! Вовремя блеснула великодушием и добротой! Особенно на фоне моей бессовестности, которую так ловко представили тебе твои друзья!

Теодосий. Великодушие – единственное оружие таких женщин, как Ана!

Глафира. Только для простачков! Или для пресмыкающихся, которые раболепно ползают у ее пог.

Пауза. Все смотрят на Петринского, словно ожидая, что он ответит Глафире.

Петринский (встает перед Глафирой с ледяным выражением лица). Ты кончила?

Глафира (дерзко). Что вас беспокоит, господин профессор?

Петринский (гневно, указывая на дверь). Вон!

Глафира (в гневе вскакивает со стула, сжав кулаки). Нет! Я не уйду! Я останусь, чтобы разрушить твое лицемерное, пуританское спокойствие, фальшивое душевное благополучие! Легко тебе называть меня поверхностной и легкомысленной! Легко выгнать из порядочного общества! Я знакома с Аной с тех пор, как стала твоей любовницей! Тогда она была молода и красива! Я абсолютно уверена, что ты желал ее как женщину, но ни разу не посмел ей признаться! Почему к пей у тебя всегда было одно отношение, а ко мне – совсем другое?

Петринский (с громким смехом). Это тайна каждой женщины! К одним мужчины испытывают уважение, а к другим – нет!

Глафира (горько). Попытаюсь заглянуть в эту тайну природы, профессор! Может быть, партия… борьба… домашнее воспитание… или что-нибудь другое… сделали Ану морально твердой как скала! А меня… дочь бедного художника… нищета и богемная среда отца… сделали мягкой как воск! (Нежно и задумчиво.) Милый папа! Он был беден как Иов, а так тянулся к веселью и любви! (После короткой паузы, снова прежним тоном.) Да! Если бы ты ухватился за скалу, ты содрал бы кожу не пальцах! Вот ты и протянул руку к воску.

Пауза. Глафира собирается с мыслями, а Петринский, фальшиво улыбаясь, принимается расхаживать по холлу.

Петринский. Забавно! Продолжай!

Глафира (резко). Разумеется, продолжу!

Петринский (снисходительно). Прошу!

Глафира. Ты помнишь тот декабрьский вечер тысяча девятьсот тридцать восьмого года? Папа умер летом, мне шел восемнадцатый год. Снега не было, но было холодно и мрачно! Весь день я провела с мамой, которая непрерывно плакала и проклинала нищенскую пенсию, которую она получала за отца. В нашей мансарде было холодно, как в леднике. У нас не было ни угля, ни денег. Только несколько левов на хлеб, и больше ничего! Мы тщетно искали работу. Неумолчный бесполезный плач мамы вывел меня из равновесия, и я вспылила… накричала на нее… схватила свое старенькое пальто и выскочила на улицу. Я шла куда глаза глядят. О, я вовсе не была в отчаянии, не собиралась покончить жизнь самоубийством или пойти не панель! Во мне была… и есть еще… какая-то дьявольская жизненность! Я мечтала о будущем! Хотела учиться в Академии художеств… а денег не было даже на хлеб… я голодала и мерзла! Мимо меня мчались лимузины с элегантными дамами в каракулевых манто. Проходили гоноши и девушки, которые направлялись в горы кататься на лыжах… сверкали витрины с шелком и сногсшибательными туфлями! И тогда… Да, тогда мне стали смешны моя мораль и мое целомудрие! Несознательно… а может быть, и вполне сознательно… черт его знает, как… я оказалась перед твоим домом! Окно кабинета было освещено. Я позвонила. Вошла. О, как приятно и тепло было у тебя! Микроскоп… наука… тома человеческой мудрости… красивый мужчина в шелковом халате. Да, я вошла! Вошла невинной девушкой, а после полуночи вышла развратницей! (Резкий смех.) Обычная история, правда?

Петринский (хриплым голосом, запинаясь). Ты не сказала только одного: что ты призналась мне в любви.

Глафира (презрительно). Идиот! Голод и холод принудили меня это сделать.

Петринский. Ты могла согреться и поесть и без этого. Я никогда не отказывал в помощи бедным.

Глафира. В тот момент для меня достойнее было за дорогую цену продать свое тело, чем просить милостыню.

Петринский. Вот в этом-то все и дело! Тогда я не понимаю, чем же я виноват?

Глафира. Ты должен был жениться на мне! На следующий же день.

Петринский. Чтобы быть теперь в положении Велизара?

Глафира. Нет! Тогда я, несмотря не свой отчаянный поступок, была еще чистой и неиспорченпой… Может быть, я стала бы верной супругой.

Петринский. О-о-о! Ото «может быть» у женщин как уравнение со ста неизвестными!

Ана. Тебя ничто не может оправдать, Харалампий! Все мы знаем, какую жизнь ты вел.

Глафира. Несчастье пришло потом, когда я действительно его полюбила.

Петринский (саркастически, всем). Да! Действительно полюбила, после того как я пять лет содержал ее, пока она училась в Академии! И в благодарность за это она завела против меня дело! Вот! (Показывает на Глафиру.) Пусть скажет, сколько денег и нервов мне это стоило!

Глафира (саркастически). Заметьте! Вначале деньги, а потом нервы! (Гневно, Петринскому.) Глупец, на этот поступок меня толкнули ревность и отчаяние! Я хотела скомпрометировать тебя в глазах твоего общества! Мне уже было невмоготу видеть, как на меня указывают пальцами, я не желала быть содержанкой, ради того чтобы девочки, с которыми ты играл в теннис и ходил на балы, оставались целомудренными! Но они были дочерьми миллионеров, а я – бедная! И ты казался порядочным, а они – непорочными за счет моего падения! Как же мне было не озлобиться?

Петринский. Ты получила отступное, но потеряло мое уважение.

Глафира (горько). Я потеряла много больше, чем твое уважение! Я потеряла уважение к самой себе! Мне начали нравиться только такие мужчины, из которых я могла извлечь выгоду! Влюблялась я почти искренне, кокетничала, даже была счастлива, но только если видела выгоду. Точно, правильно оцененную выгоду! Это было странное сочетание инстинкта любви и расчетливости женщины, желающей получше устроиться. Ненависть к тебе перешла в веселую снисходительность! Я посвятила себя искусству. Стала снова жизнерадостной и остроумной. Но вместе с тем – и счетной машиной.