Страница 40 из 95
— А я? — спросила она. — Как запомнят меня? Как еще одну твою жертву, чудовищный ублюдок?
— Придержи язык, женщина, — воскликнул череполицый. — А не то я его тебе вырву, и вместо рта ты будешь носить его в руке.
Она замолчала, но все еще не успокоилась, когда череполицый повернулся ко мне и заботливо спросил:
— Мироначальник, что сделать с этой женщиной?
— Да, мироначальник, — сказал чернокожий. — Хотите, мы убьем ее? Или вы желаете сами над ней надругаться, а потом убить? Это вам решать, мироначальник. Мы выполним любую вашу волю.
Лицо женщины приобрело еще более пепельный оттенок, чем пепел у нее на лице, и во второй раз за этот день я ощутил, как поднимается к горлу тошнота. Мне удалось подавить ее, пока я лихорадочно размышлял. Кем бы я ни был… неужели я был таким? Насильник и убийца по случаю? Таким я стал? Но как такое возможно?
Прежде чем ответить на эти вопросы, мне тем не менее надо было разобраться с имеющейся ситуацией. И уж стоять тут, позволив убить эту женщину, вовсе не значило разобраться. Уверенным спокойным голосом, какой только мне удалось изобразить, я произнес:
— Отпустите ее.
Воины смотрели на меня с тем же недоверием, с каким я относился ко всей этой затее.
— Отпустить ее, мироначальник? — спросил чернокожий.
— Да.
Они обменялись взглядами, словно молча договорившись друг с другом, и череполицый озвучил вопрос, задать который хотели все:
— Конечно, до последнего вздоха мы будем повиноваться вам, мироначальник. Но мы только хотели спросить… почему вы просто отпускаете женщину?
— Потому что, — и я улыбнулся как можно коварнее, — это совсем не то, чего все ожидают.
Непонимающие взгляды.
— Вы такого ожидали? — спросил я.
Они дружно покачали головами, а я немного прошелся перед ними, как преподаватель на лекции перед студентами.
— Господа, вот это и есть самое главное, — сказал я. — Всегда нужно выбивать противника из равновесия. Последнее, что можно ожидать от вашего мироначальника, — это милосердие. Значит, теперь я буду проявлять милосердие. Повторяю, отпустите ее. — Я прибавил твердости в голос.
Явно по-прежнему ничего не понимая, но тем не менее повинуясь, чернокожий и третий воин отступили в стороны, освободив женщину.
Я медленно подошел к ней, опустив руки, показывая, что ничего угрожающего не замышляю.
— Иди, — сказал я ей. — Иди и расскажи другим о моем милосердии.
Сначала она пошевелила губами, но ничего не произнесла. Потом голосом, полным недоверия и презрения, сказала:
— Милосердие? От тебя? Этой ночью изнасиловали моих дочерей… моих красавиц… И твои подручные насиловали и убивали их, а ты стоял и смеялся! Милосердие! Ты, ублюдок! Да я умру, но не приму твоего милосердия!
И прежде, чем мой потрясенный рассудок смог до конца понять, что такое она сказала, женщина плюнула в меня. Слюна пролетела по воздуху и попала мне прямо в лицо, потекла по щеке, и не успел я ответить, как женщина кинулась на меня, пальцы выставив, словно когти.
Череполицый был готов перехватить ее, как только она сделала первые шаги. Он уже замахнулся мечом, когда я выкрикнул:
— Нет! Она ничего не сделает!
Но меч уже рубанул ее пополам. Я никогда подобного не видел. Лезвие, войдя с одного бока, вышло с другого, меч прошел насквозь, только немного замедлив свой ход, когда перерубал жилы и кости. Женщина сначала не поняла, что с ней случилось, а потом ее ноги подогнулись в коленях, и она повернулась к телу мужа. От этого движения ее торс упал и с глухим стуком рухнул на землю рядом с вытянутой рукой ее супруга. Весь ужас того, что с ней произошло, явно еще не проник в ее рассудок, и она жутко забилась, стараясь дотянуться до мертвого мужа, не понимая, что у нее теперь нет ни ног, ни даже бедер. Ее пальцы едва коснулись кончиков пальцев мужа, из обеих половин ее тела на покрытую пеплом землю выпали внутренности, хлынула кровь, а из горла вырвался ужасный хрип, и она умерла.
— Наглая, неблагодарная сука, — проворчал череполицый, вытирая свой меч и убирая его в ножны. Он глянул на меня, а я сжимал зубы и губы так крепко, как только мог. Тогда он усмехнулся, и его лицо с нарисованным черепом стало еще страшнее. — Понимаю, мироначальник. Вы хотели, чтобы она убедила других, будто вы способны на милосердие, и чтобы, когда вы выйдете против них, они быстро сдались, надеясь, что им будет сохранена жизнь. Тогда как на самом деле…
— А на самом деле, — подхватил чернокожий, явно тоже «догадавшись», — мы всех уничтожим, как только они сдадутся! Такой у вас план, мироначальник?
Мне удалось кивнуть.
Они тут же хрипло захохотали, «узнав», что я затеваю.
— Примите мои глубокие извинения, мироначальник, что я зарубил женщину и испортил ваш план, — произнес череполицый, когда они успокоились. — Но я поклялся защищать вас от физической угрозы и, что более важно, всякого неуважения. После того, что она сделала, ее нельзя было оставлять в живых. Вы согласны, мироначальник?
Я кивнул еще раз, а потом поднял палец, показывая, что сейчас вернусь. Я отошел в сторону, нашел какие-то растрепанные кусты — наверное, здесь и пряталась убитая женщина, чье имя я так и не узнал. Зайдя в кусты, я стряхнул с руки существо, которое они называли Мордантом. Мордант, кажется, был несколько недоволен таким обращением; захлопав крыльями, он отлетел и сел неподалеку. И тут я отдался позыву организма и вернул все, что было в животе. Спазмы стискивали мое тело до тех пор, пока мне не показалось, что я выблевал не только все содержимое желудка, но и сам желудок. Я сгибался чуть ли не пополам, хватая ртом воздух, когда заметил, что к левой лодыжке у меня прикреплен кинжал.
Я не стал колебаться. Вытащив кинжал, я приставил его к своей груди. Тогда, в тот миг, я ничего так не хотел, как лишить себя жизни. Потому что я либо уже умер и находился в аду — в таком случае никакие мои действия не повлияли бы на ход событий, — или же я жив и стал — без всякой своей вины — кошмарным чудовищем, каких сам всегда боялся.
Говорят, что самоубийство — лазейка для трусов. С полной уверенностью могу вам сказать, что это не так, потому что хоть я и неисправимый трус, а сделать этого все равно не мог. Кинжал был занесен, нацеленный прямо в сердце… если у меня оно было, ведь сколько раз меня обвиняли в бессердечии… но я не мог заставить себя совершить последнее движение. Не знаю, сколько я так стоял, пока не осознал, что получил поражение от собственной слабости, и тогда убрал кинжал назад в ножны на ноге. Потом я вернулся к своим людям, которые вопросительно на меня посмотрели.
— Зов природы, — просто сказал я, не в силах заставить себя взглянуть на рассеченную пополам женщину, залившую землю своей кровью. Надо было приказать похоронить ее или… или сделать что-нибудь другое. Но я ни о чем подобном не мог думать. Мне лишь хотелось поскорее покинуть это жуткое место.
Мордант летал вокруг меня, но я не стал поднимать руку: я ощущал, что он тварь такая же слабая и бесполезная, как и я, — и тогда крылатое существо, сделав еще один круг, улетело неизвестно куда. К дьяволу, скорее всего.
— Нам пора возвращаться, мироначальник, — сказал череполицый. — Здесь мы больше ничего не получим. Город взят и разграблен, его правители мертвы. Вы успешно провели еще одну войну. Нам незачем здесь задерживаться — надо сниматься и возвращаться домой. — Он понимающе рассмеялся. — Ведь ваша супруга по вам скучает.
— Моя дама, — повторил я за ним.
— Да, мироначальник. Энтипи с нами не пошла, хоть мы и встретили ее по дороге. Она явится, когда вы позовете.
Я оперся на посох, пытаясь найти в этом мире какой-нибудь смысл. Я был так испачкан сажей и грязью, что мог бы, наверное, просидеть в ванне хоть целый день, да и то, пожалуй, не отмылся бы дочиста. Я услышал, какие мне говорили слова, но ничего не понял.
— Эн… типи? — переспросил я.
— Да, мироначальник, — сказал чернокожий. — Она ожидает вашего приглашения.