Целитель

Хартцвальде накрыла тьма. Постепенно на улице стихло. Заснула скотина в хлеву и в конюшне, куры и гуси на птичьем дворе. Свидетели Иеговы ушли к себе в пристройки читать Библию, молиться и грезить о золотых тронах, на которых рядом с Господом сидят святые.

В доме были только Элизабет Любен, Мазур и Керстен. Время тянулось бесконечно, доктор все время смотрел на часы.

Из-за усталости, ожидания, сознания собственной ответственности доктор находился в состоянии крайнего нервного напряжения. На мгновение он поверил в худшее. Гиммлер не приедет — он передумал. Или он ранен или убит одним из тех бесчисленных самолетов союзников, в дьявольской круговерти поливавших пулеметными очередями дороги и перекрестки. Или Гитлер поручил ему непредвиденное и срочное дело. Или даже его арестовал. Когда рушится мир, может произойти все что угодно.

Керстен посмотрел на Элизабет Любен. Выражение тревоги на ее лице удивило его. Он пошел помешать угли, потрескивавшие в большом камине. Потом он приказал себе ни о чем не думать.

Прошло еще несколько часов. Наконец послышался звук автомобильного мотора, смолкший перед дверями. Керстен выбежал наружу.

Из машины вышел Гиммлер, одетый в свою самую парадную форму и увешанный орденами — он приехал прямо с обеда в честь дня рождения фюрера.

Его сопровождали Брандт и Шелленберг. Они опоздали из-за того, что дороги были забиты войсками, и вынуждены были останавливаться из-за самолетов союзников, на бреющем полете расстреливавших из пулемета колонны людей и машин. Рейхсфюреру и его спутникам несколько раз пришлось прятаться в канавах.

Керстен попросил Брандта и Шелленберга пройти в дом, но удержал Гиммлера снаружи. Он очень хотел повлиять на его настрой. Теперь, когда до встречи с Мазуром оставалось несколько секунд, доктор очень заволновался: как на представителя евреев отреагирует человек, который всю свою жизнь не испытывал к ним ничего, кроме гадливости и отвращения, и всю свою власть потратил на их уничтожение?

— Рейхсфюрер, — сказал Керстен, — приветствуя вас в своем доме, я очень прошу вас не забывать, что господин Мазур — также мой гость. Но я прошу вас проявить к нему дружелюбие и великодушие по отношению к его просьбам не по этой причине. Весь мир негодует по поводу того, как Третий рейх обращается со своими политическими заключенными. Это ваш последний шанс показать всему миру, что это больше не так и Германия снова способна на гуманизм.

В теплых сумерках в сердце прекрасного имения каждый звук голоса, который Гиммлер так хорошо знал, успокаивал и ободрял его после всех случайностей и опасностей, подстерегавших его по дороге.

— Не волнуйтесь, — сказал он доктору, — я здесь для того, чтобы зарыть топор войны.

Керстен провел Гиммлера в дом, в ту комнату, где его в одиночестве ждал Мазур. Доктор представил их друг другу. Он сказал:

— Рейхсфюрер Генрих Гиммлер… Господин Норберт Мазур, представитель Всемирного еврейского конгресса.

Двое мужчин слегка поклонились друг другу.

— Добрый день, — дружелюбно сказал Гиммлер. — Я рад, что вы приехали.

— Благодарю вас, — сдержанно ответил Мазур.

Наступило молчание. Но оно длилось не так долго, чтобы между ними успело возникнуть напряжение. Вошли Шелленберг и Брандт. Появилась Элизабет Любен с чаем, кофе и пирожными, привезенными Керстеном из Швеции. Она накрыла на стол. Пятеро расселись вокруг.

Непринужденность в обращении, незначительность разговора, звяканье столовых приборов делали сцену обычной, очеловечивали ее. Гиммлер и Мазур сидели друг напротив друга. Мазур пил чай, Гиммлер — кофе. Между ними были только маленькие баночки с маслом, медом, вареньем, тарелки с пирожными и ломтями серого хлеба.

Но в действительности этих двух людей разделяли шесть миллионов теней, шесть миллионов скелетов. Мазур не забывал об этом ни на минуту — организация, к которой он принадлежал, знала и пристально следила за неслыханными, беспрецедентными мучениями еврейских мужчин, женщин и детей.

В Париже, Брюсселе, Гааге, Осло, Копенгагене, Вене, Праге, Будапеште, Софии, Белграде, Варшаве, Бухаресте и Афинах, Вильнюсе, Таллине и Риге, повсюду в городах и деревнях стран, где эти города были столицами, в Беларуси, в Украине и в Крыму — везде, от Ледовитого океана до Черного моря, крестный путь проходил одни и те же этапы: желтая звезда, которую заставляли носить в нарушение всех законов, жестокие облавы по ночам или на рассвете, бесконечные эшелоны, увозившие вместе и живых, и мертвых, лагеря, побои, голод, пытки, газовые камеры, печи крематориев.

Вот что олицетворял собой для Мазура сидевший лицом к лицу с ним за гостеприимно накрытым столом тщедушный человек с монгольскими скулами и темно-серыми глазами, прячущимися за очками в стальной оправе, одетый в форму генерала СС и усыпанный орденами, каждый из которых был наградой за преступление.

Но он — тот, кто безжалостно заставлял носить желтую звезду, давал приказы устраивать облавы, платил доносчикам, набивал до отказа проклятые поезда, управлял всеми лагерями смерти, командовал мучителями и палачами, — чувствовал себя совершенно свободно. У него даже совесть была чиста.

Выпив кофе и съев несколько пирожных, он аккуратно промокнул губы салфеткой и без всякого смущения перешел к еврейскому вопросу.

Он даже получал от этого удовольствие. Он не был садистом — совсем нет. Но он таким образом удовлетворял — а возможностей для этого становилось все меньше и меньше — свою потребность говорить по упорядоченным пунктам и абзацам, то есть свой педантизм.

Тяжеловесно, нравоучительно и догматично он разъяснял Мазуру учение, которое нацисты проповедовали в течение четверти века. Конечно же, в его словах не было резкости и грубости, так хорошо знакомых Керстену. Гиммлер вел себя за его столом как приличный человек. Но он не упустил ни одной из самых избитых антисемитских тем.

Его речь длилась долго. Пока Гиммлер говорил, Керстен часто бросал на Мазура беспокойные взгляды. Но каждый раз хладнокровие этого человека не вызывало ничего, кроме восхищения. Мазур слушал очень спокойно, терпеливо и немного презрительно.

Гиммлер перешел к восточно-европейскому еврейству:

— Они помогали партизанам и сопротивлению против нас. Они стреляли в наших солдат из своих гетто. А еще — они разносчики болезней, таких как тиф. Мы построили крематории, чтобы контролировать эпидемии. А теперь нас грозятся за это повесить!

Керстен еще раз взглянул на Мазура и испугался. Лицо еврейского представителя исказилось. Доктор захотел вмешаться, но Гиммлер, поглощенный своей лекцией, продолжил:

— А концлагеря! Их надо было бы называть лагерями перевоспитания. Благодаря им в Германии в 1941 году была самая низкая преступность. Конечно, заключенным приходилось там тяжело работать. Но так делали все немцы.

— Прошу прощения, — резко сказал Мазур, его лицо и голос говорили, что он больше не в состоянии сдерживаться, — но вы же не можете отрицать, что в лагерях совершались преступления в отношении заключенных?

— О, в этом я с вами согласен: бывали иногда и злоупотребления, — любезно ответил Гиммлер, — но…

Керстен не дал ему продолжить. По выражению лица Мазура он увидел, что пора прекратить этот бесполезный разговор, который мог принять опасный оборот. Он сказал:

— Мы здесь не для того, чтобы обсуждать прошлое. Наш истинный интерес в том, чтобы посмотреть, что еще можно спасти.

— Это правда, — сказал Мазур доктору.