Целитель

— После высадки союзников я начинаю думать, что война закончится не так, как вы рассчитывали.

— Невозможно! — закричал Гиммлер.

— Скоро увидим, — сказал Керстен. — Но в любом случае вы должны подумать о тех, кто в боях не участвовал, но кого эта война сейчас уничтожает в концлагерях. Какой вам от них толк? И между тем вы убиваете в этих самых лагерях представителей германской расы — последних выживших норвежцев, датчан, голландцев. Вы истощаете, вы разрушаете вашу собственную кровь.

Этот довод Керстен выбрал, зная взгляды, которые исповедовал сам Гиммлер. Поэтому для начала он решил поговорить только о специфической группе заключенных.

— Допустим, — согласился Гиммлер. — Но эти люди выступили против нас.

— Вы — один из самых значительных людей Германии и один из самых больших умов этого мира, — сказал Керстен (выражение самодовольного тщеславия на минуту обогрело желтые выступающие скулы Гиммлера). — Воспользуйтесь этим положением, покажите вашу способность мыслить стратегически. Освободите как можно больше голландцев, датчан, норвежцев. Вы спасете не только этих людей, но и то, что осталось от этих народов, принадлежащих к германской расе.

— Идея хорошая, — ответил Гиммлер. — Но что я скажу Гитлеру? Одно только слово поперек — и он впадет в немыслимую ярость.

— Самый могущественный человек в Германии — это вы. Почему вы все время думаете о Гитлере?

— Он фюрер.

Керстен наклонился к лицу своего пациента, оперся руками на его живот и сказал, не меняя голоса:

— Стоит отправить одну дивизию войск СС в Берхтесгаден, фюрер — это вы, и подниметесь еще выше Гитлера.

Одним движением, чего никогда не бывало раньше, Гиммлер схватил Керстена за запястья и остановил массаж.

— Да вы понимаете, вы хоть понимаете, о чем говорите? — закричал он. — Мне пойти против фюрера? Он — на голову выше всех нас, прочих немцев! Вы знаете, что выгравировано на пряжке моего ремня? «Моя честь — моя верность»!

— Смените пряжку, и все будет в порядке, — сказал ему Керстен.

— Дорогой господин Керстен, я вам бесконечно признателен и считаю вас своим единственным другом, — взволнованно проговорил Гиммлер. — Но никогда не говорите мне такого. Верность — святое чувство, я каждый день учу этому своих солдат.

Керстен выпрямился всем своим массивным телом, устроился поудобнее на жестком стуле.

— Верность больше не верность, если вместо службы человеку здоровому она идет на службу сумасшедшему. Вы сами давали мне читать историю болезни Гитлера. Его место в психиатрической больнице. Оставить его на свободе и у власти — ваша самая большая ошибка. История вам этого не простит.

С каждым новым доводом руки Керстена становились все тяжелее, все жестче и все сильнее нажимали на желудок и больные нервы пациента. Дыхание рейхсфюрера стало прерывистым. Он прокряхтел:

— Я… понимаю… Но я… я… не могу… не могу…

Керстен сильнее нажал ладонями и пальцами, за двадцать лет работы накопившими грозную силу. Тело Гиммлера скорчилось в конвульсиях.

— Слушайте меня, — повелительно сказал доктор.

Гиммлер едва слышно пробормотал:

— Что… что?

— Отдайте мне норвежских, голландских и датских заключенных.

Прерывисто дыша, Гиммлер простонал:

— Да… да… да… Но дайте мне время.

— Действуйте самостоятельно, — продолжал приказывать Керстен. — Ничего не спрашивайте у Гитлера. Никто не будет вас проверять.

— Да… да… — задыхался Гиммлер. — Вы правы, конечно.

Руки, так легко наводящие ужас, ослабили давление. Гиммлер глубоко вздохнул. Он пришел в себя и прошептал:

— Было бы чудовищно, если бы Гитлер услышал этот разговор.

Керстен еще немного смягчил движение пальцев и рассмеялся:

— Что я слышу! Вы не можете защититься от шпионов? Вы, единственный человек в Германии, которого нельзя застать врасплох?

— Да, правда, — пробормотал рейхсфюрер. — Но если бы Гитлер услышал хоть слово…

— Не думайте об этом, — дружелюбно сказал Керстен.

Он опять принялся за массаж — так, как это делал обычно. Его пациент почувствовал, что оживает. После недлинного молчания доктор продолжил:

— Это освобождение легко организовать. В Стокгольме я часто встречался с Гюнтером, министром иностранных дел. Мы много говорили об узниках концлагерей, и он готов со своей стороны сделать все, чтобы принять заключенных из северных стран в Швеции…

Керстен замолчал и посмотрел на Гиммлера. Заговорив наконец о грандиозном плане, который они с Гюнтером так долго разрабатывали, доктор понимал, что очень сильно рискует. Эта интрига, затеянная в чужой стране, сговор такого сорта — какие чувства это может вызвать у Гиммлера? Ярость? Страх? Недоверие?

Но Гиммлер находился в состоянии такого физического блаженства, что ему было важно только одно — чтобы оно продолжалось как можно дольше.

— Я вижу… вижу… — сказал он, не открывая глаз.

— Шведы не понимают, не принимают такое обращение с несчастными заключенными в концлагерях. Пытки, которым вы их подвергаете, их ужасают. А особенно если речь идет о норвежцах и датчанах — их братьях по крови.

Увлекшись, Керстен воскликнул:

— Они ведь могут объявить вам войну!

Веки рейхсфюрера разомкнулись, и, встретив его взгляд, Керстен испугался, что зашел слишком далеко. Но состояние эйфории все еще продолжалось, и Гиммлер рассмеялся:

— О нет, мой добрый господин Керстен. У нас пока еще достаточно сил, чтобы размазать их по стенке.

Гиммлер встряхнулся и радостно встал с кровати. Доктор не только привел его в хорошее самочувствие, но и развеселил.

— Вот что мне важно — это знать, заинтересованы ли вы лично в освобождении этих заключенных.

— Именно так, — сказал Керстен.

— Тогда я об этом подумаю. Я слишком многим вам обязан, чтобы не обсуждать дело, которое вы принимаете так близко к сердцу. Но срочный ответ вам не нужен?

— Нет-нет, — ответил Керстен. — Но когда я в следующий раз поеду в Стокгольм, он мне понадобится.

— Очень хорошо, — ответил Гиммлер.

Керстен посчитал, что выиграл партию.

Глава одиннадцатая. Западня

1

Вообще-то Гиммлер должен был еще долго пробыть в своей штаб-квартире в Восточной Пруссии. Доктор знал, как сильно одиночество и уныние Хохвальда влияют на Гиммлера и способствуют его собственному влиянию на рейхсфюрера. В расчетах Керстена на быстрый успех это обстоятельство играло существенную роль.

Но Гиммлера срочно вызвали к Гитлеру в Берхтесгаден, в его логово, его святилище в Баварских Альпах. Там, в святая святых, рейхсфюрер встретился со своим кумиром. После этого Керстен больше ни на йоту не смог продвинуться к своей цели. Не отказывая явно, Гиммлер уклонялся от прямого разговора.

Наконец, в середине июля рейхсфюрер в сопровождении доктора поехал обратно в Хохвальд. В Берлине, где они остановились на несколько дней, у доктора создалось впечатление, что его доводы опять возымели действие, начали, так сказать, вгрызаться в Гиммлера, освободившегося наконец от чар своего хозяина. Там, в столице, доктору ловко, незаметно и действенно помогал Шелленберг.

Но стоило им приехать в Восточную Пруссию, как Керстен почувствовал, что его пациент буквально сам пошел к нему в руки. Он даже удивился, когда понял, какой путь в голове Гиммлера проделала идея, которую он каждый день упорно пытался ему втолковать.