Целитель

Шелленберг ответил не раздумывая:

— Я это прекрасно знаю, Herr Medizinälrat, и я пришел просить вашей дружбы. Я сделаю для этого все, что нужно.

— Очень хорошо, — ответил Керстен.

Он откинулся на подушки поудобнее, скрестил руки на животе и продолжил:

— Я так понимаю, судя по тому, что мне говорили, вы хотите стать генералом. Вас за это осуждают. Считают, что вы слишком торопитесь. Я считаю, что это совершенно естественное желание для такого человека, как вы. Думаю, что смогу вам помочь.

В полумраке показалось, что светлые глаза Шелленберга расширились. Он сказал:

— Вот увидите, я заслуживаю вашего доверия.

С этого времени прямо или косвенно, но всегда с безупречной ловкостью, которая никогда не давала повода подозревать их в сговоре, Шелленберг поддерживал начинания Керстена. В отношении помилования шведских шпионов как раз его содействие — так как он был главой контрразведки — стало решающим.

7

Итак, после возвращения из Швеции и перед тем, как рискнуть хоть словом обмолвиться Гиммлеру о задуманном плане, Керстен по очереди прощупал Шелленберга и генерала Бергера.

Оказалось, что оба они склонны поддержать проект даже больше, чем он надеялся. На это у Шелленберга было две причины. Он видел, что влияние Керстена на рейхсфюрера все время усиливается, и очень рассчитывал на его посредничество, чтобы стать самым молодым генералом в Германии. В то же время он видел — а он был очень хорошо информирован, — что шансы Гитлера стремятся к нулю. Его характер и выполняемые обязанности научили его делать несколько ставок одновременно, поэтому он сразу понял все преимущества, которые ему в случае победы союзников принесет участие в спасении тысяч заключенных.

Что же касается генерала Бергера, то с ним было еще проще. Старый солдат испытывал глубочайшее отвращение к зверствам, творящимся в концлагерях, и его честолюбие очень оскорбляло то, что люди, находившиеся под его началом и носившие форму СС, служили там надсмотрщиками и палачами.

Таким образом, для начала в команде Керстена были Брандт, личный секретарь, поверенный и хранитель всех тайн Гиммлера, командующий армией рейхсфюрера Готтлоб Бергер и руководитель его разведки Вальтер Шелленберг.

С другой стороны, его заклятыми врагами были начальник гестапо Кальтенбруннер^[57], все его агенты и Главный штаб. Эти люди не только категорически противились любым шагам в сторону освобождения людей из жалости или милосердия (поскольку они считали их попыткой подорвать их собственную власть), но в дополнение к этому они еще и питали к Керстену личную ненависть, возраставшую в той же мере, как увеличивалось расположение Гиммлера к Керстену и удлинялись утвержденные рейхсфюрером списки помилованных.

Хотя Кальтенбруннер унаследовал должность Гейдриха, он почти ничем на него не походил. У него не было ни ума, ни образования, ни хладнокровия его предшественника. Он был мрачен, жесток и фанатично привержен пыткам и казням. Каждый раз, когда после успешного вмешательства Керстена бывало спасено несколько жизней, Кальтенбруннер впадал в дикую ярость. Он маниакально ненавидел присущие доктору толерантность, чувство человечности и сопереживания.

— Будьте очень осторожны с этой скотиной, — сказал как-то Керстену Брандт. — Он способен вас убить.

8

Доктор не думал, что Кальтенбруннер может зайти так далеко. Но в жизни Керстена было одно обстоятельство, которое могло дать Кальтенбруннеру в руки оружие против него. Дело было в том, что доктор постоянно нарушал закон. Речь шла не о тайной переписке с Голландией — почтовый адрес Гиммлера гарантировал ему безопасность в этом отношении. Доктор боялся, что вскроется преступление, имевшее гораздо более тривиальный характер: в Хартцвальде нелегально забивали скот. По законам о продовольствии за подобное нарушение была положена смертная казнь. Конечно, у доктора были преданные свидетели Иеговы, которые шли на разнообразные ухищрения, чтобы это скрыть. Но неприятные сюрпризы всегда возможны, и если Керстен предпримет какие-то действия, которые поднимут против него все силы гестапо, то он не может позволить себе продолжать так серьезно рисковать собой и своими близкими.

Вот почему — не открывая истинной причины своего беспокойства Гиммлеру, который всегда был непреклонен и беспощаден во всем, что касалось нарушения законов или установленных правил, — доктор сказал рейхсфюреру:

— Вы знаете, как меня ненавидят Кальтенбруннер и его люди. Каждый раз, когда я уезжаю из Хартцвальде, мне очень страшно за семью, оставшуюся там.

— У них есть приказ вас не трогать, — ответил Гиммлер.

— Я знаю это, и я вам благодарен. Но у гестапо есть масса непрямых способов отравить жизнь беззащитным людям. Я вижу только одно средство, которое поможет нас обезопасить.

— Какое?

— Дайте моему поместью экстерриториальный статус.

— Да вы бредите, дорогой Керстен! Риббентроп никогда на это не согласится.

Керстен тщетно повторял свою просьбу, но убедить Гиммлера ему не удалось.

А потом произошла одна поразительная по своей комичности история, проливавшая свет на некоторые черты характера рейхсфюрера.

В начале 1944 года Керстен приехал утром в канцелярию на Принц-Альбрехт-штрассе прямо из Хартцвальде. С собой у него был до отказа набитый кожаный портфель. После сеанса лечения, когда Гиммлер впал в состояние глубокого блаженства, доктор достал из портфеля отличную ветчину.

— Не хотите ли откушать вместе со мной, рейхсфюрер? — спросил доктор.

После того как благодаря рукам Керстена Гиммлер получил облегчение, он смог позволить себе есть вкусную еду. Копчености были его слабостью. Он взял генеральский кинжал, отрезал кусок ветчины и съел. Мясо было нежное, сочное, вкусное, посоленное в самую меру — так, чтобы захотеть еще, короче, как любил Керстен.

Гиммлер отрезал еще один кусок:

— Так вкусно, что удержаться не могу.

Наслаждаясь третьим куском, Гиммлер спросил:

— Как это у вас получилось, дорогой господин Керстен, объединить все карточки на продовольствие и купить на них такую отличную жирную ветчину?

— У меня нет карточек, — ответил доктор.

Гиммлер, все еще с полным ртом, спросил:

— Но я не понимаю… Как?

— Это ветчина сделана из свиньи, которую забили в моем имении, — ответил Керстен так, как будто речь шла о совершенно обычном деле.

Гиммлер остолбенел, испуганно посмотрел на Керстена, потом на кусок ветчины, который все еще держал в руке, потом опять на Керстена. И сказал шепотом:

— Нелегальный забой скота! Знаете ли вы, несчастный, что за это полагается?

— Знаю, — ответил Керстен. — Виселица.

— И что же… И что? — пробормотал Гиммлер.

Доктор показал на кусок ветчины, зажатый в пальцах рейхсфюрера, и спокойно сказал:

— Ну, закон говорит определенно: тот, кто получает выгоду от нелегального забоя, тоже должен быть повешен.

— Это правда, господи боже, это правда! — простонал Гиммлер.

Он резким движением выбросил в корзину для бумаг доказательство своего преступления, вытер пальцы носовым платком и повторил:

— Это чудовищно, просто чудовищно!

Потом, обхватив голову руками, он принялся лихорадочно ходить взад и вперед по кабинету. Керстен, стараясь сохранить максимально серьезное выражение лица, наблюдал за ним и откровенно забавлялся. Он прекрасно знал, насколько в Гиммлере сильна тяга к формализму — узколобому, фанатичному, доходящему до абсурда. И понимал, что этот человек, обязанности которого подняли его выше всех законов, теперь считает себя виновным в совершении преступления, наказание за которое — смертная казнь.