Целитель

Он спрятал листок в бумажник и совершенно забыл о нем.

Прошло две недели.

Двадцать шестого августа у Гиммлера опять случился спазматический приступ. Керстен примчался в канцелярию и, как всегда, быстро облегчил страдания своего пациента. Но приступ был таким сильным, что даже после того, как боль утихла, полуголый Гиммлер остался лежать на диване.

Из глубины своей блаженной слабости он с безграничной благодарностью посмотрел на Керстена.

— Дорогой господин Керстен, — сказал он дрожащим от волнения голосом, — что я могу для вас сделать? Я никогда не смогу выразить, как я вам признателен. Тем более что меня мучает совесть по вашему поводу.

— Что вы хотите сказать? — спросил Керстен со смешанным чувством удивления и тревоги.

Ответ его успокоил.

— Вы так хорошо меня лечите, а я вам ни разу не заплатил даже самого маленького гонорара.

— Вы же знаете, рейхсфюрер, что я беру не за отдельный сеанс, а за полный курс лечения, — ответил Керстен.

— Я знаю, я знаю. Но меня все равно мучает совесть — чтобы жить, нужны деньги. Как жить без денег? Назовите мне сумму, которую я вам должен.

И тут Керстена посетило одно из тех внезапных озарений, что оказывают влияние на всю дальнейшую жизнь человека. Он понимал, что если он получит деньги от Гиммлера, то станет в его глазах просто обычным врачом, одним из тех, кто принимает плату за свои услуги, и Гиммлер будет чувствовать, что ничего ему не должен, раз это лечение будет ему дорого стоить. Поскольку Гиммлер — Керстен это знал — был совсем не богат. Он был фанатиком, ему ничего не было нужно для себя лично, и это делало его единственным честным чиновником — и оттого еще более недоступным — из всех нацистских вождей. Секретные фонды, представительские расходы — он никогда не пользовался ими для своей выгоды и довольствовался министерским окладом, не превышавшим 2000 рейхсмарок^[29]. На эти деньги он должен был содержать не только законную жену и дочь, но еще и больную любовницу, родившую ему двух детей.

Керстен придал лицу самое жизнерадостное выражение и сказал просто и ласково:

— Рейхсфюрер, мне ничего от вас не нужно, я гораздо богаче вас. Вы не можете не знать, что у меня очень состоятельная клиентура и я получаю очень высокие гонорары.

— Это правда, — ответил Гиммлер. — Я совсем не так богат, как, например, Ростерг. По сравнению с ним я человек бедный. Но это ничего не значит, я должен вам заплатить.

Керстен добродушно улыбнулся:

— Я ничего не беру с бедных. Это мой принцип. За бедных платят богатые. Когда вы разбогатеете, будьте спокойны, я не буду экономить ваши деньги. В ожидании этого оставим все как есть.

Полуголый Гиммлер, свесив ноги, сел на диване. Никогда еще доктор не видел, чтобы на его лице было написано столько эмоций. Он воскликнул:

— Мой дорогой, дорогой господин Керстен, как же мне вас отблагодарить?

Какая внутренняя пружина памяти, какой инстинкт заставили Керстена тут же вспомнить о просьбе Ростерга? Может быть, это произошло потому, что Гиммлер только что произнес его имя? Или потому, что он интуитивно почувствовал — сейчас или никогда?

Керстен не знал, что ответить, но достал бумажник и, почти не осознавая, что делает, вытянул оттуда листок с данными старого бригадира-социалиста. С радостной невинной улыбкой он протянул его Гиммлеру и сказал:

— Вот мой гонорар, рейхсфюрер: свобода для этого человека.

Гиммлер сделал резкое движение, отчего по его дряблой коже и слабым мышцам прокатились волны. Затем он взял листок, прочитал его и сказал:

— Если об этом просите вы, то я, конечно, согласен.

И крикнул:

— Брандт!

Вошел личный секретарь.

— Возьмите этот листок, выпустите этого заключенного, раз уж об этом просит наш добрый доктор, — скомандовал ему Гиммлер.

— Будет исполнено, рейхсфюрер, — сказал Брандт.

На мгновение он замер и бросил на Керстена короткий одобрительный взгляд. В эту минуту Керстен понял, что Брандт — его друг и надежный союзник в борьбе против гестапо и концлагерей. Этот взгляд заставил доктора поверить в невозможное: у него только что получилось вырвать живого человека из лап Гиммлера.

Он рассыпался в благодарностях.

4

Через три дня рейхсфюрер, совершенно оправившийся от приступа, сухо спросил Керстена:

— Мои агенты в Голландии сообщают, что вы сохранили свой дом в Гааге. Это правда?

Гиммлер взялся обеими руками за очки в стальной оправе и принялся поднимать их на лоб и спускать обратно — у него это служило признаком сильного гнева. Он повторил с нажимом:

— Пора с этим заканчивать. Совершенно недопустимо, чтобы у вас было жилище в Гааге. Я много раз вас предупреждал: национал-социалистическая партия Голландии и ее лидер настроены очень резко против вас из-за тех связей, которые у вас там были и которые вы продолжаете поддерживать.

Движение очков на лбу Гиммлера усилилось. Он закричал:

— Вы что, думаете, что мы не знаем про письма, которые вы получаете, и от кого они? Я больше не хочу вас покрывать. Избавьтесь от этого дома.

Керстен понял, что спорить бесполезно и даже опасно. Теперь он очень хорошо разбирался в поведении своего пациента. Выздоровев, Гиммлер не позволял никому на себя влиять и даже в отношении своего целителя проявлял себя таким же твердокаменным фанатиком, каким был и со всеми другими.

Пришлось подчиниться.

Необходимость это сделать вызывала у Керстена смешанные чувства. Он испытывал глубокую печаль при мысли о том, что ему придется отказаться от дома, где он провел много счастливых лет, где у него было столько верных друзей и нежных воспоминаний. В то же время он понял, что для того, чтобы выполнить этот приказ, у него будет единственная и уникальная возможность приехать в страну, которая была для него под запретом. Он сказал Гиммлеру:

— Хорошо, я сделаю, как вы хотите. Но совершенно необходимо, чтобы я лично руководил переездом.

— Ладно, — пробурчал Гиммлер. — Но я даю вам десять дней, не больше. Поезжайте немедленно.

Первого сентября Керстен, вооруженный всеми необходимыми бумагами, был уже в Гааге. Чувство, которое он испытал, оказавшись в городе, который так любил, было столь сильным, что он и сам этого не ожидал. Каждая улица, каждый поворот вызывали в памяти счастливые воспоминания. Работа, почет и уважение, дружба, романтические приключения — в этом городе у него все получалось, все ему улыбалось из совсем недалекого прошлого. Но эта радость была недолгой. Прямо с вокзала Керстен должен был прийти к начальнику голландского гестапо. Это был австриец по фамилии Раутер^[30], ушлый пройдоха и грубая скотина. Он принял Керстена почти до неприличия невежливо. Доктора бросило в дрожь от одной мысли, что жизнь и свобода миллионов мужчин и женщин зависит от его самодурства.

Керстен должен был являться к Раутеру каждый день. Так решил сам Гиммлер. «Вопрос вежливости», — сказал он доктору, но таким тоном, который дал понять, что он даже не считает нужным скрывать, что Керстен будет находиться под пристальным наблюдением по его приказу. Одна только перспектива каждый день видеть Раутера заранее омрачала Керстену его пребывание в Гааге, хотя тогда он еще не знал, какими методами Раутер осуществляет свою власть. Все стало ему известно, как только он оказался дома и сделал несколько телефонных звонков. В дом начали стекаться друзья, и каждый из них рассказывал свои истории, одну хуже другой, о той безнадежной ситуации, которая воцарилась в стране под немецкой оккупацией, — по инициативе и посредством гестапо. Аресты, голод, депортации, пытки, казни без суда и следствия — перед глазами Керстена вырисовывалась кошмарная картина. Он долго слушал, не говоря ни слова.