Страница 6 из 12
– Позволь, я все же продолжу?
– Да уж теперь все равно. Говорю же, мрак. Тучи сгустились аж до самой стратосферы, и никакому ветру их не раздуть. Валяй…
– Благодарю. Так вот: антиквар скоропостижно скончался, семья, как это часто бывает при предприимчивом муже и инфантильной, безразличной к его делам жене, разорилась, и у теперь уже вдовы антиквара не осталось ничего от прежней роскоши, кроме пары бриллиантовых сережек. Каждая с камнем карата в два, и каждая могла бы стать залогом нескольких безбедных лет существования вдовы, так как речь о продолжении жизни дочери вести было бы опрометчиво. Видно было по всему, что Илзе осталось несколько дней: она лежала в кровати и ничего не могла есть. Все врачи отказались от визитов ввиду их полной бессмысленности. И вот тогда мать вспомнила ту встречу на кладбище. Она взяла одну из сережек, поднесла ее к губам умирающей дочери, затем пошептала над сережкой что-то – несколько слов, которые услышала тогда от старухи, – и, зажав драгоценность в кулаке, вышла на улицу. Она шла, не разбирая дороги, не имея в голове никакого определенного маршрута, и очнулась лишь тогда, когда оказалась на шумном дворе того самого института. Гомон счастливых, здоровых, молодых студенческих голосов вывел ее из сомнамбулического состояния и ожесточил ее сердце. Она разжала кулак и быстро, не оглядываясь, пошла прочь. Не пройдя и десяти шагов, она услышала за спиной ликующий девичий голос: «Ой! Девочки, вы только поглядите, что я нашла!» Мать с трудом удержалась от того, чтобы повернуться и поглядеть в глаза той, кого она только что обрекла на пожизненное страдание, но, вспомнив, что дома ее ждет Илза, лишь ускорила шаг. Вернувшись домой, она еще с порога увидела румянец на щеках дочери, ее улыбку и поняла, что той легче. Через месяц девочка совершенно поправилась, а оставшуюся сережку мать очень выгодно заложила в ломбарде. Предваряя вопрос о дальнейшей судьбе вдовы антиквара и ее исцелившейся дочери, я отвечу просто: не знаю. А раз не знаю, то это значит, что ничего интересного там нету, в этой истории. Так… Быт, семья, дети, муж зубной врач, счастливая бабушка, нянчащая внуков, – словом, всякая ерунда. Не стоит внимания. А вот судьба Алевтины – это отдельная история. Однако, – рассказчик взглянул на часы, – сейчас уже половина четвертого, нам пора назад, ведь мы всегда расстаемся там же, где и встречаемся, – это традиция.
– Да, да. Англия страна традиций, здесь их не принято нарушать. Но какой русский не жаждет проникнуть со своим уставом в чужой монастырь? Валяйте-ка конец, дружище.
– Вы уверены?
– Абсолютно. Не хочется возвращаться к этому в следующий вторник, к тому же тогда будет моя очередь рассказывать историю, а я не намерен уступать вам свое законное время, ха-ха-ха.
– Ну, хорошо. Алевтина подняла сережку и не смогла с ней расстаться, хотя многие подруги советовали ей избавиться от находки. Говорили, что такое невесть откуда свалившееся богатство до добра не доведет, но женщина скорее принесет в жертву многое, чем расстанется с бриллиантом в два карата. Алевтина в этом отношении исключением не стала. Рассудив, что это божий промысел (ведь ей, бедной, и мечтать о таком камне не приходилось), она пошла к одному ювелиру, попросила его сделать кольцо, и он вставил камень из сережки в золотую оправу. С тех пор проклятый камень начал действовать. Не хочу вдаваться в подробности, скажу лишь, что прошло от того времени сорок лет, и вот теперь можно воочию убедиться, чего стоила для девушки ее находка. Спустя сорок лет эта самая Алевтина, которая потеряла собственное имя и стала именоваться Тиной, оказалась в Нью-Йорке, в квартирке с тараканами на Девяносто первой Вест. Квартирка принадлежала раньше семье ее мужа – выходца из Гватемалы, алкоголика, который нашел свой конец под колесами автомобиля прямо возле собственного дома. У нее было три неудачных беременности, все закончились выкидышами. Живет она, повторюсь, в доме для бедноты, так что рядом всякий сброд: желтые, черные, красные, источник дохода которых – социальное пособие и продажа марихуаны. Двенадцать лет назад она попала в автомобильную аварию, ей перебило ноги, с тех пор она поправилась по меньшей мере на центнер, и в ногах ее остались после операции железные штыри, которые никто не хочет удалять – это слишком дорого, а пособия на операцию не хватает. Доля эмигранта – жалкое существование в нищете при отсутствии здоровья и сколько-нибудь ясной перспективы в жизни. Каково? Превратиться из цветущей, полной надежд красавицы во всеми забытую колоду! Жить воспоминаниями о собственных потерях и несчастьях и лелеять мысль о том, что все это дано ей не просто так, а во имя «чего-то высшего». Жить и не знать, что все дело в проклятом бриллианте, который мирно покоится в коробочке на полке под русскими иконами. Вот это и есть настоящий кошмар. Неведение собственного рока! Поддавшись лишь раз искушению присвоить что-то чужое, пусть и поднятое с земли, человек обрек себя на жизнь, полную страданий и тоски. Весьма похоже на нас с вами, дорогой друг. Весьма. Лишь масштаб не тот, а так все сходится. Пожалуй, что это конец. Что-то я утратил страсть рассказчика, да и мы уже на месте, как видите. Честь имею, и – до вторника?
– Да, разумеется, – рассеянно ответил Любитель Сигар. Видно было, что история ему запомнилась и сейчас еще держит его память в своих руках. – Разумеется. А насчет нас с вами… Тут вы правы в чем-то. Только, как вы там сказали-то? Масштаб? Да. К счастью, хоть масштаб у нас не тот, и нам с вами отнюдь не приходится жить в доме, кишащем наркоторговцами и мексиканскими тараканами.
Он немного помедлил, видимо собираясь с мыслями, затем посмотрел на часы и сокрушенно покачал головой:
– У нас совсем не остается времени, а ведь у меня тоже была припасена история, хотя, быть может, и не такая всеобъемлюще мистическая. Я хотел рассказать о сыне одной актрисы, известном московском рестораторе.
– О рестораторе? О том, как он учился оценивать трюфели, что ли?
Любитель Сигар смущенно хохотнул в кулак:
– Н-нет. О том, как он влюбился в своего тренера.
– ???
– Ну да, – все более уверенно продолжал человек с сигарой. – В своего тренера, черт побери! В тренера из зала с тренажерами! И всякий раз, когда они разговаривали о чем-то, в конце разговора сердце этого ресторатора разрывалось на части, и он больше всего на свете хотел броситься своему тренеру на шею, поцеловать его…
– Меня сейчас стошнит.
– Вы нелояльны к гомосексуалистам? – быстро переспросил Любитель Сигар.
– Увы, – его собеседник развел руками, – хотя и понимаю, что гомосексуалисты безобидны. Скажем так, они безобиднее террористов или сторонников холодной войны. Я, представьте себе, даже где-то в Штатах, не то в Делаваре, не то в Мэриленде, видел дорожный указатель с надписью «Гей-стрит». Каково? Я называю гомосексуалистов сексуальными левшами. Вся эта хрупкость, декаданс, жеманство их жестов, любовь к припудриванию, а в особенности те быстрые, страстные взгляды, которые они бросают на остальных мужчин, ничего кроме отторжения во мне не вызывают. А что до меня, то я все же как-то больше расположен к женщинам. Вернее, что это я говорю такое! Только к женщинам я и расположен!
Он помедлил.
– Однако чем же у них все закончилось? Тренер что, сам не был геем?
– В том-то и дело, что нет. А закончилось все тем, что ресторатору надоело отсутствие взаимности, и он отрубил тренеру голову. Так бывает, знаете ли.
– О да, сексуальные левши вообще склонны к нарушению законов. А здесь такая резкая причина для нарушения – отсутствие взаимности.
– Ах уж эта взаимность, – вздохнул Любитель Сигар. – Все беды от нее, вернее, от ее отсутствия. Так вот, он отрубил голову своему тренеру, погрузил ее в банку со спиртом и поставил ту банку в сейф. И некоторое время доставал ее оттуда и произносил перед головой длинные страстные монологи. Иногда мастурбировал. Можно сказать с уверенностью, что в этой заспиртованной голове сосредоточился смысл его жизни! А потом произошла неприятность.