Вперeд впрошлоe

Глава 20 И паяльник пригодился

Я не верил своим глазам. Решимостью мама напоминала терминатора, спускающегося в расплавленный металл. Включив свет на улице, она вышла на порог, залитая золотистым светом, шагнула в темноту. Бабушка сразу же выключила освещение во дворе — чтобы видеть происходящее в темноте, возле ментовского бобика, приблизилась к окну, отодвинула шторы.

— Пойду к ним, — сказал я.

Борис ухватил меня за руку. Его так трясло, что казалось, он вибрирует.

— Стой!

— Пусть идет, — дала добро бабушка.

— Да что он мне сделает? Чего вы переполошились? — успокоил их я, осмотрел лица и скользнул за дверь, остановился.

От родителей меня отделял дощатый забор с большими прорехами.

Мама замерла в метре от отца.

— Поехали домой, — сказал он спокойно. — Что вы мне устроили?

— Дети не хотят тебя видеть, — отчеканила она.

— Это старая вас науськала? — прошипел он. — Что вообще происходит?

В его голосе слышалась растерянность. Да неужели? Шаблон трещит по швам?

— Дети не пойдут домой, пока ты там. Они тебя боятся.

— Ты им сказала, чтоб ехали к Яге? — повысил голос он, сделав акцент на первом слове. — В свои игры играете у меня за спиной?

Он надвинулся на мать, она отступила на шаг и оглянулась на дом.

— Это я придумал ехать к бабушке. — Я открыл калитку и вышел. — Па, пожалуйста, услышь нас. Будь счастлив… с ней. Иногда так правильно — слушать свое сердце… Если оно у тебя есть. Ты разрываешься между ними и нами, мы страдаем. Будь, б…ть, мужиком!

Думал, он поднимет ор, но нет, покосился на «бобик», где были коллеги, перед которыми он выставлял себя примерным отцом, шумно выдохнул. Я продолжил:

— Если сделаешь правильный выбор, ты все равно останешься нашим отцом, и мы будем продолжать тебя любить. Иначе ты убьешь все хорошее, что было и что могло быть. Мы станем врагами. Ты отречешься от нас, мы тебя проклянем. Начнется разбирательство, суды, ты потеряешь авторитет и работу. Никому хорошо не будет. Просто подумай, отец. Я очень рассчитываю на твое благоразумие.

Луна, висящая на небе, освещала его лицо, и я видел, как катаются желваки на скулах. И одновременно от него разило отчаяньем, замешанным на бессилии.

Мама прошептала:

— Я подаю на развод. Завтра же. Я люблю тебя, но не хочу потерять детей. — Всхлипнув, она убежала в дом.

Никогда не думал, что зауважаю мать! Всегда считал ее бесхребетной амебой. Значит, мы ей и правда небезразличны. Если бы это не спровоцировало вспышку отцовского гнева, я бы зааплодировал. Отец шагнул за ней, сжал кулаки и заставил себя остановиться.

— Значит, так? — прошипел он с угрозой, помолчал немного и сказал уже спокойно: — Ладно, посмотрим, что вы жрать будете. На пузе приползете, но поздно будет.

А вот сейчас захотелось закрыть лицо рукой. Испанский стыд! Взрослые же люди! Во истину — взрослых нет, все взрослые и даже старики — дети в большей или меньшей степени.

— Я искренне желаю, чтобы ты был счастлив. — В моих словах не было ни грамма лжи.

Развернувшись, он зашагал к машине, пару раз в сердцах пнул колесо, запрыгнул на сиденье рядом с водителем. Машина завелась и покатила прочь. Надо же, так офигел, что забыл затребовать назад обрез. Я не двигался с места, пока «бобик» не исчез из вида.

Можно ли назвать это нашей победой?

Означают ли его слова то, что он таки свалит из квартиры? Или рассчитывает, что мы поселимся у бабушки? Известны тысячи случаев, когда мужья после развода оставались дома, делали жизнь домочадцев невыносимой, и в итоге все равно на улице оказывалась бывшая жена — с детьми или без. «А чего это я должен уходить? Я тут балкон стеклил. Уходит тот, кому плохо».

Сейчас отец обижен и зол — его, такого прекрасного, отвергли, вынесли за скобки, обнулили! Да как они могли? Но, когда остынет, по идее, он должен все взвесить и сделать так, как наиболее выгодно.

Зажегся свет, все высыпали на крыльцо, кроме матери.

— Будем надеяться на лучшее, — сказал я и вернулся во двор.

Наташка показала дороге средний палец и бросила:

— Вот и проваливай, урод!

— Я так понял, домой мы не поедем? — жалобно спросил Борис.

Бабушка погладила его по макушке.

— Сегодня вы будете спать у меня.

Похоже, выспаться опять не получится. Мать свернулась калачиком на диване и рыдала, никого к себе не подпуская — наверное, винила нас, что мы разрушили ее счастье.

Оно вроде понятно… Но непонятно. Точнее неприемлемо. Как можно любить своих мучителей? О тебя ноги вытирают, а ты: «Божья роса!» Или дело тут в другом?

Или просто очень много латентных мазохистов, которым надо, чтобы их плеткой охаживали? Но они не хотят признавать свои наклонности и тащат непроявленные желания в повседневность?

Или просто страх одиночества сильнее самоуважения? Не понять мне этого.

Вот ведь мозг какая загадка! У всех он имеет одинаковое строение, и это обманывает, потому что функционирует он по-разному, а мы предъявляем требования к другим, как к себе. У тебя же есть ноги, они работают — почему же ты ползешь? «Ах, мне невыносимо, когда земная твердь ударяет в мои нежные стопы».

Я подозвал Наташку и попросил:

— Присмотри за матерью, ей сложно сейчас, а женщину может понять только женщина. — Сестра кивнула, я продолжил: — Завтра поеду домой, разведаю, что и как. И еще надо мать на работу вернуть, потому что, если ее чем-то не занять, она свихнется.

Школу мы с Борисом прогуляли, поехали сразу домой — выяснить, что там происходит. Брат опять начал трястись, и на разведку я пошел один, рассчитывая на то, что отец уже на работе.

Было рано, и местные бабки еще не высыпали на скамейку. Впервые я об этом пожалел — свидетели мне бы сейчас не помешали. Поднявшись на наш второй этаж, я обнаружил, что дверь в нашу квартиру открыта.

Набухался, что ли, папаня с горя? Я аккуратно переступил порог. В квартире царил разгром, как после воров: вещи валялись на полу, ящики были вывернуты. И что это значит? Я распахнул шкаф в прихожей, не обнаружил там отцовскую одежду и улыбнулся, метнулся на кухню, высунулся в окно и крикнул Боре:

— Заходи! Чисто!

Брат рванул наверх. Я огляделся и выругался. Посуды не было. Папаша вынес все: кастрюли, сковородки, чашки, вилки и ложки, оставил только совсем старые. Также он унес полмешка сахара, обожаемые нами сизые макароны вместе с жуками и консервацию.

Н-да.

Борька растерянно остановился у порога, бросился в зал к рассыпанным вкладышам из жвачек, собрал их, глянул на стену, и лицо у него стало такое, словно он увидел повешенного. Я аж испугался, а ну и правда…

Конечно нет, никто там не болтался в петле. Папаня просто вынес телевизор. Все, что в «бобик» влезло, то и упер. Хорошо хоть шторы не поснимал и холодильник оставил.

Боря подошел к тумбе, провел пальцем по прямоугольнику пыли, над которым стоял телек, губы его задрожали.

— Как же мы теперь…

— Черно-белый посмотрим, — утешил его я. — Осенью новый купим, еще круче. И видик.

— За что мы их купим? — проскулил Борька. — Телек старый поломан же! А сегодня должны «Терминатора» показывать!

Он уселся посреди разгрома с видом единственного выжившего бойца, скорбящего над павшими.

— Только вот ныть не надо. Старый телек я починю. Денег заработаю, — попытался его утешить я. — К осени так точно.

— Как⁈ Гонишь ведь…

— Вот посмотришь.

Он, конечно, не поверил. Да и я на его месте не стал бы обнадеживаться. Ну ничего, снег сойдет, станет видно, кто где нагадил!