Вперeд впрошлоe

— Лежать, руки за голову! Не двигаться! Я сказал — не двигаться, б…ть!

Внутрь вбежал второй. А третий, оставшийся у входа, посмотрел на меня и спросил:

— Чего тебе, мальчик?

— Меня зовут Павел Мартынов, я сын Романа Мартынова.

Мент кивнул.

— Это ты вызвал наряд?

Я кивнул.

— Это квартира моего друга. Пойду пока, позову понятых. — Удаляясь, я спиной чувствовал недовольный взгляд. Или так только показалось?

На четвертом этаже соседи и не думали расходиться, сгрудились, обсуждая инцидент.

— А вот и он, герой наш! — воскликнула женщина.

Подойдя к ней, я встал на цыпочки и прошептал, чтобы менты не услышали:

— Проконтролируйте, пожалуйста, чтобы ничего из квартиры не пропало. Теля Лора в долгу не останется.

— Конечно. Знаем мы этих, — проворчала женщина себе под нос. — Хуже грабителей!

Мы начали подниматься.

— Есть честные и достойные опера, — возразил я, вспоминая отца. Как ни крути, а в работе он милиционер, а не мусор.

Да, он — домашний тиран и, похоже, социопат, но дело свое знал и любил, и растил нас честными. Вот только придерживался ли сам этих правил? И можно ли оставаться честным и чистым в шакальей стае?

— Идеалист ты, мальчик. — Она потрепала меня по голове.

В прихожей квартиры Каретниковых, прижав к стене бамбуковые удочки и опрокинув ведро, стояли два мешка с награбленным. Подвинув их, я забрал рыболовные снасти. Похоже, Илюха сегодня на рыбалку не пойдет. На прощание я бросил взгляд на двух распластанных на полу домушников и не удержался, пропел:

— Какая осень в лагерях!

— Понятых заказывали? — спросил Гитлер, заглядывая в квартиру.

Все, моя миссия закончилась. Вот только и уроки закончились. На ковер к директору я не успел. Наташка и Илья ждут меня у выхода из школы… Или уже не ждут? Я посмотрел на часы. Я опоздал на пятнадцать минут, и правильнее дождаться их здесь. Ну Илюху так точно, а Наташка, надеюсь, простит.

Я спустился на улицу, устроился недалеко от лавочки, где обосновалось шесть одушевленных камер наружного наблюдения — приподъездных бабок. Возбужденные и вроде как даже помолодевшие, все как одна они смотрели на ментовский «бобик» и обсуждали происшествие, сходясь во мнении, что богатыми быть не только неприлично, но и опасно, а Каретниковы совсем обнаглели, обирают бедных студентов и жируют, так что поделом им!

Жируют — ага. Они всего-навсего закрыли базовую потребность в пище, то есть работают за еду. Салями в холодильнике — так себе богатство. У них даже «москвича» несчастного нет.

Не прошло и пяти минут, как с дороги во двор свернули Илья и Наташка, увидели меня, подбежали.

— Тебе плохо? — обеспокоенно спросила сестра, наверняка решившая, что я не пришел, потому что упал и где-то валяюсь.

Ну а что ей еще думать, когда я недавно из больницы?

— Мне нормально, ему плохо. — Я кивнул на Илюху и рассказал про воров, и отчитался: — Родителям твоим позвонили, менты воров повязали, их было трое. Соседи к ментам приставлены, чтобы те не вынесли ценное. Так что иди, бди, а то можно после милиции нашей доблестной многого не досчитаться.

Закатив глаза, Илья выругался так изобретательно, что икнул бы любой боцман. Наташка сощурилась и припомнила старую обиду:

— Илья! Фу! Плохое слово! Плюнь, плюнь! Тебе не идет.

Он пропустил колкость мимо ушей, положил руки мне на плечи.

— Спасибо, друг!

— Я удочки возьму в аренду? Тебе точно сегодня не до рыбалки.

Заметив Илью, бабки смолкли, и одна, похожая на Шапокляк, прогнусила:

— Илюшенька, горе-то какое, там твою квартиру ограбили!

— Прекратите распространять сплетни, — гаркнул я. — Попытка ограбления пресечена. Не вводите людей в заблуждение! — я обратился к Илье: — Мы пошли. Благослови в бой!

— Ни хвоста, ни чешуи! — Друг дал мне «пять», и мы разошлись.

Когда вырулили со двора, Наташка восхищенно выдохнула:

— Пашка! Так это ты, что ли, воров повязал?

— Просто квартиру запер, — отмахнулся я, — и ментов вызвал. А вообще на месте следователя я поговорил бы с домушниками, выяснил, кто их навел.

— Знаешь что. Мне пофиг, если ты — не мой брат, — сказала она совершенно серьезно. — Главное, что ты за меня.

Некоторое время мы шли молча. Только на остановке Наташка попросила:

— Научишь меня рыбачить? Все равно мне пока продавать нечего.

К молу мы добрались в два часа дня. В субботу, в выходной, сотни людей вышли на набережную, расстелили картонки и продавали ненужное. Девчонки носили мороженое в сумках-холодильниках, мимо прошла женщина с самодельной кофемашиной: двумя огромными термосами, приспособленными на тележке.

А чуть дальше расположились челноки привезшие из Турции вожделенный импортный шмот. Туда нам лучше не ходить — Наташка слюной захлебнется.

Я вспомнил, как чуть не поплатился жизнью за то, что недооценил гопников, и сказал Наташе:

— Постой пока здесь.

— Ты куда? Я с тобой! — Она рванула за мной к старьевщикам, говоря: — Что ты задумал?

— Вооружиться. Купить карабин, ну, как у альпиниста, вместо кастета. Или цепь, на каких собак водят.

— А-а-а.

Мы двинулись между рядами, поглядывая на товар, разложенный на газетах: старинные сервизы — символ достатка в Советском Союзе, — фарфоровые балерины и слоники, вилки, ложки, сковородки, стариковские шмотки, радиодетали, выцветшие и относительно новые журналы, коллекции календариков, пластинки, потемневшие бусы, сигареты поштучно, семечки, пирожки, вязаные вещи, шапки из нутрии.

— Для собак у кого-то что-то есть? — спросил я у сухонького мужика, торговца книгами.

Он пожал плечами.

— Без понятия, молодой человек.

И отвернулся. Нас за покупателей не принимали, а когда проходил кто одетый поприличнее, его зазывали, хвалили свой товар, как я — ставриду на остановке.

Я остановился напротив лежащих на газете ремней, портупеи, фуражки и кортика. Поднял взгляд на старушку в сизом газовом платке. Видно было, что стыдно ей и боязно. Что она продает последнее и самое дорогое.

— Здравствуйте, — сказал я непонятно зачем: — Это флотский кортик? Сколько вы за него хотите?

— Двадцать пять тысяч всего. Он именной. Это память.

Что-то около двадцати долларов. Вспомнилось, что мать в прошлом году дедов тоже продала, подарила отцу на день рождения часы. Наташка тогда еще сказала, что это к расставанию. Что ж, будем надеяться.

Хотелось сказать: «Нельзя продавать память, оставьте внукам» — но кто я ей, чтобы давать такие советы? Вдруг у нее есть нечего или внучка болеет, и надо на лекарства?

— Ты что, дурак? — дернула меня за руку Натка. — Это ж оружие! Тебя посадят.

— Я просто спросил, успокойся.

Если бы у меня были деньги, купил бы сейчас эту вещь, чтобы потом вернуть родственникам. Я бы с удовольствием хранил дедов кортик, но где его теперь искать? Наташке я это объяснять не стал.

Второй раз мы остановились напротив мужика, торговавшего самодельными кожаными поводками и ошейниками. Цепи у него тоже были, причем везде имелись ценники. Я сел на корточки, выбрал самую короткую, за двести пятьдесят рублей, думая, как бы еще немного ее укоротить, и спросил:

— Карабин у вас есть? Такой… на овчарку.

— Есть, сейчас.

Продавец полез в огромную сумку, я посмотрел на заскучавшую Наташку, на соседнего продавца, с трубами, кранами и прокладками. Взгляд остановился на крупном медном вентиле, и меня осенило: вот же он, кастет! И не прикопаешься!

— Спасибо, не надо, — сказал я, расплатился за цепь и за видавший виды вентиль отдал столько же.