Страница 18 из 37
Он по Новгороду ходит и глядит. «Где товары тут у вас?» — он говорит. «Я их выкуплю, товары все дотла». Вечно молодость хвастливою была. «Я сто тысячей казны вам заплачу. Где товары? Все товары взять хочу». Он поит Новогородских мужиков, Во хмелю-то напоить он всех готов. Выставляли тут товаров без конца, Да не считана казна у молодца. Все купил он, все, что было, он скупил, Он, сто тысячей отдав, богатым был. Терем выстроил, в высоком терему Камни ночью самоцветятся во тьму. Он Можайского Николу сорудил, Он вес маковицы ярко золотил. Изукрашивал иконы по стенам, Чистым жемчугом убрал иконы нам. Вызолачивал он царские врата, Пред жемчужной — золотая красота. А как в Новгороде снова он пошел, Он товаров на полушку не нашел, И зашел тогда Садко во темный ряд, Черепки, горшки там битые стоят. Усмехнулся он, купил и те горшки: «Пригодятся», говорит, «и черепки», «Дети малые», мол, «будут в них играть, Будут в играх про Садко воспоминать. Я Садко Богатый Гость, Садко Гусляр, Я люблю, чтобы плясал и млад и стар. Гусли звончаты недаром говорят: Я Садко Богатый Гость, весенний сад!» Вот по Морю, Морю синему, средь пенистых зыбей, Выбегают, выгребают тридцать быстрых кораблей. Походили, погуляли, торговали далеко, А на Соколе на светлом едет сам купец Садко. Корабли бегут проворно, Сокол лишь стоит один, Видно чара тут какая, есть решение глубин. И промолвил Гость Богатый, говорит Садко Купец: «Будем жеребья метать мы, на кого пришел конец». Все тут жеребья метали, написавши имена, — Все плывут, перо Садково поглотила глубина. Дважды, трижды повторили, — вал взметнется, как гора, Ничего тот вал не топит, лишь Хмелева нет пера. Говорит тут Гость Богатый, говорит своим Садко: «Видно час мой подступает, быть мне в море глубоко, Я двенадцать лет по Морю, Морю синему ходил, Дани-пошлины я Морю, возгордившись, не платил. Говорил я: Что мне море? Я плачу кому хочу. Я гуляю на просторе, миг забав озолочу. А уж кланяться зачем же! Кто такой, как я, другой? Видно, Море осерчало. Жертвы хочет Царь Морской». Говорил так Гость Богатый, но, бесстрашный, гусли взял, В вал спустился — тотчас Сокол прочь от места побежал. Далеко ушел. Над Морем воцарилась тишина. А Садко спустился в бездну, он живой дошел до дна. Видит он великую там на дне избу, Тут Садко дивуется, узнает судьбу. Раковины светятся, месяцы дугой, На разных палатях сам там Царь Морской. Самоцветны камни с потолка висят, Жемчуга такие — не насытишь взгляд. Лампы из коралла, изумруд — вода, Так бы и осталась там душа всегда. «Здравствуй», Царь Морской промолвил Гусляру, «Ждал тебя долгонько, помню я игру. Что ж, разбогател ты — гусли позабыл? Ну-ка, поиграй мне, звонко, что есть сил». Стал Садко тут тешить Водного Царя, Заиграли гусли, звоном говоря, Заиграли гусли звончаты его, Царь Морской — плясать, не помнит ничего. Голова Морского словно сена стог, Пляшет, размахался, бьет ногой в порог, Шубою зеленой бьет он по стенам, А вверху — там Море с ревом льнет к скалам. Море разгулялось, тонут корабли, И когда бы сверху посмотреть могли, Видели 6, что нет сильнее ничего, Чем Садко и гусли звончаты его. Наплясались ноги. Царь Морской устал. Гостя угощает, Гость тут пьяным стал. Развалялся в Море, на цветистом дне, И Морские Девы встали как во сне. Царь Морской смеется: «Выбирай жену. Ту бери, что хочешь. Лишь бери одну». Тридцать красовалось перед ним девиц Белизною груди, красотою лиц. А Садко причудник: ту, что всех скромней, Выбрал он, Чернава было имя ей. Спать легли, и странно в глубине морской Раковины рдели, месяцы дугой. Рыбы проходили в изумрудах вод, Видело мечтанье, как там кит живет, Сколько трав нездешних смотрит к вышине, Сколько тайн сокрыто на глубоком дне. И Садко забылся в красоте морской, И жену он обнял левою ногой. Что-то колыхнулось в сердце у него, Вспомнил, испугался, что ли, он чего. Только вдруг проснулся. Смотрит — чудеса: Новгород он видит, светят Небеса, Вон, там храм Николы, то его приход, С колокольни звон к заутрени зовет. Видит — он лежит над утренней рекой, Он в реке Чернаве левою ногой. Корабли на Волхе светят далеко. «Здравствуй, Гость Богатый! Здравствуй, наш Садко!»
ЧУРИЛО ПЛЕНКОВИЧ
Как во стольном том во городе во Киеве был пир, Как у ласкового Князя пир идет на целый мир. Пированье, столование, почестный стол, Словно день затем пришел, чтоб этот пир так шел. И уж будет день в половине дня, И уж будет столь во полу-столе, А все гусли поют, про веселье звеня, И не знает душа, и не помнит о зле. Как приходит тут к Князю сто молодцов, А за ними другие и третий сто. С кушаками они вкруг разбитых голов, На охоте их всех изобидели. Кто? А какие-то молодцы, сабли булатные, И кафтаны на них все камчатные, Жеребцы-то под ними Латинские, Кони бешены те исполинские. Половили они соболей и куниц, Постреляли всех туров, оленей, лисиц, Обездолили лес, и наделали бед, И добычи для Князя с Княгинею нет. И не кончили эти, другие идут, В кушаках, как и те, кушаки-то не тут, Где им надобно быть: рыболовы пришли, Вместо рыбы они челобитье несли. Всю де выловили белорыбицу там, Карасей нет, ни щук, и обида есть нам. И не кончили эти, как третьи идут, В кушаках, как и те, и челом они бьют: То сокольники, нет соколов в их руках, Что не надо, так есть, много есть в кушаках, Изобидели их сто чужих молодцов. «Чья дружина?» — «Чурилы» — «А кто он таков?» Тут Бермята Васильевич старый встает: «Мне Чурило известен, не здесь он живет. Он под Киевцем Малым живет на горах, Двор богатый его, на семи он верстах. Он привольно живет, сам себе господин, Вкруг двора у него там железный есть тын, И на каждой тынинке по маковке есть, По жемчужинке есть, тех жемчужин не счесть. Середи-то двора там светлицы стоят, Белодубовы все, гордо гридни глядят, Эти гридни покрыты седым бобром, Потолок — соболями, а пол — серебром, А пробои-крюки все злаченый булат, Пред светлицами трои ворота стоят, Как одни-то разные, вальящаты там, А другие хрустальны, на радость глазам, А пред тем как пройти чрез стеклянные, Еще третьи стоят, оловянные».