Almost blue

Я слушаю.

Если не опознаю голос, дергаю за полу куртки один раз, и мы проходим вперед. Если не уверен, дергаю два раза, и Грация задает еще вопрос. Если это будет он, надо дернуть три раза, быстро и решительно.

Красные, синие, розовые голоса.

Голоса оранжевые, серые и коричневые.

Желтые голоса.

Лиловые.

Даже зеленые голоса. Но того голоса нет.

– Хочешь?

Грация сунула бутылку прямо в лицо Симоне, который недоуменно поднял брови.

– Извини. Это пиво. Хочешь глотнуть?

– Нет, спасибо.

– Может быть, он еще не пришел. Может быть, он вообще не придет. Может, он сидел в сортире, когда мы ходили по коридору; шлялся в коридоре, когда мы вышли в бар; торчал в баре, когда мы вышли в сортир… может быть, он затаился в амфитеатре и молчит как рыба. Но если он здесь, я его найду. Как только концерт закончится и зажгут свет, я его найду и арестую.

Они пристроились на бетонном бортике у самой стены. Присели на корточки, уперев в пол напрягшиеся ноги и прислонившись прямой спиной к стене; Симоне, чувствовавший себя менее уверенно, еще и держался руками за бортик. Поза была неудобная, разве что не на ногах, разве только это, а так жутко неудобно. Но отсюда было видно, кто входит и кто выходит; и всякий, кто входил и выходил, чуть не спотыкался об их торчащие ноги, и, если у него были наушники, плеер или хотя бы берет, натянутый на уши, Грация просила сигарету, все время просила сигарету, потому что уже не знала, что придумать, а Симоне слушал. Потом она тушила сигареты о стену и складывала под вытянутые ноги: ведь она, Грация, даже и не курила вовсе. Вначале, когда она только уселась у стены и помогла Симоне примоститься на бортик, подошел Саррина и спросил, не хочет ли Грация пива. Принес тайком, пряча за спиной, быстро передал, слегка нагнулся и зашептал торопливо:

– Нас раскусили. Один из независимых, который был арестован за нападение на книжный магазин Фельтринелли, узнал меня и Матеру. Так что мы постоим снаружи, иначе все вообще полетит к чертям.

– Ты точно не хочешь?

– Нет, спасибо. В самом деле.

Грация приложила губы к горлышку бутылки и запрокинула голову. Сделала большой глоток, в уголках рта осталась пена, и Грация вытерла губы тыльной стороной ладони, которая тотчас же заблестела. Девушка закрыла глаза, положила щеку на раскрытую ладонь и со вздохом оперлась локтем о колено. Как она устала. Вспотела, устала. Вот бы снять куртку, вылезти из джинсов, сбросить башмаки и кинуться под душ. Встать под холодную струю, повернуть голову, и пусть вода затекает прямо в череп, через ухо. Вот бы поехать в отпуск. Вернуться в Лечче, к своим, купаться в море. Пойти на пляж, оставить Симоне в тени навеса, а самой поскакать к морю по белому песку, припекающему подошвы.

Симоне. Обычно, когда к ней приходили такие мысли, когда она думала о своем пляже, то всегда представляла себе Витторио, как он нежится на солнышке рядом с ней, растянувшись на песке, подложив скрещенные руки под голову. Она приглашала Витторио всякий раз, когда ездила домой, но он всегда бывал занят, и оставалось только воображать, как она зарывает себе ноги в песок, поворачивается и смотрит на него, а он приподнимает голову и улыбается. А тут на месте Витторио она вдруг увидела Симоне, и на какое-то мгновение чувство вины затмило этот образ. Симоне, Витторио… а почему, собственно, Витторио? Почему всегда он? Витторио сейчас здесь нет, его никогда нет рядом. Охваченная внезапной яростью, она зажмурилась еще крепче. Симоне. Симоне на пляже рядом с ней.

Она глубоко вздохнула, но вместо соленого запаха моря ощутила сладковатый, едкий дух конопли. Быстро открыла глаза, вперила взгляд в темноту – надо искать Игуану с зеленым голосом и с наушниками. Сделала еще глоток пива, пена потекла по круглому подбородку. Надо искать. Потом приложила затылок к холодной стене и снова закрыла глаза.

Вдруг, ни с того ни с сего, я ее слышу.

Вне всяких ожиданий, я ее слышу, ее предвещает тихий гитарный перебор; он дрожит, лиловый, в странной, мгновенно наступившей тишине.

«Almost Blue».

Вступает саксофон. Соло, явившееся из ниоткуда, когда я уже и забыл, что он, саксофон, существует на свете, – а он звучит, медленно, сдержанно, вроде как шепотом. А вот и труба, тоже неторопливая, негромкая; она держится позади саксофона, а тот обволакивает ее, словно оберточная бумага – подарок; голубой подарок, тугой и круглый, как резиновый мячик, что помещается в руке.

Almost Blue, there's a girl here and she's almost you… Почти печальный блюз без суеты, вот девушка, она почти как ты…

Almost blue, almost flirting with this disaster… Почти печальный блюз, почти игра с бедой…

Almost Blue, there's a part of me that's only true… Почти печальный блюз, его слова, и только часть меня еще жива…

Я никогда ее не слышал на концерте. Никогда не слышал, как ее играют настоящие музыканты, без шелеста пленки в магнитофоне или без скрипа иглы проигрывателя. Я никогда не слышал ее в ином исполнении, таком непривычном, когда ноты сменяют одна другую, прекрасные, насыщенные, но ты не можешь уже угадать, какая прозвучит следующей. Она никогда не трепетала так, сильная и горячая, охватывая все мое тело, забираясь внутрь, и я невольно сжимаю губы так, что они начинают дрожать, и склоняю голову к плечу, чтобы скрыть слезы, текущие по щекам.

Я никогда не слышал, как она звучит по-настоящему, вне мансарды, и мне так это нравится, что даже становится страшно.

– Держи, – сказала Грация, не открывая глаз, чувствуя, как пальцы Симоне скользят по стеклу бутылки, опускаются на ее ладонь. Она подняла руку, но пальцы Симоне не расцепились; тогда Грация улыбнулась и, по-прежнему не открывая глаз, переложила бутылку в другую руку, повернула облитую пивом холодную и влажную ладонь и сплела свои пальцы с пальцами Симоне.

Вот он.

Зеленый голос. Вот он.

Он проходит передо мной, бормочет что-то сквозь зубы, еле слышно, но я слышу, и я знаю, что это он.

Динь-дон, динь-дон, динь-дон…

Я сжимаю пальцы Грации с такой силой, что она вскрикивает. Сразу понимает, в чем дело, и только спрашивает, быстро и твердо:

– Где?

– Передо мной. Он проходит.

– Где именно перед тобой? Тут полно народу… где именно, справа, слева?

– Не знаю, он замолчал… кажется, слева.

– Который? Низенький? Высокий? С желтыми волосами?

– Откуда мне знать? Я же его не вижу!

– Вот дерьмо…

Грация отпускает мою руку. Я слышу, как она встает. Как двигается.

Потом больше не слышу ее.

Перед Симоне проходили три парня. Один – низенький и толстый, в руках устройство для синхронного перевода, в шею врезались резиновые наушники, так туго, что казалось, будто он вот-вот задохнется. Второй – высокий, в серой аляске; прядь волос прикрывала один глаз, прижатая тесной шерстяной шапочкой. Вокруг шеи был завязан платок, надвинутый на подбородок; уши прятались под шапочкой, но виднелся проводок, белый проводок, который спускался на плечо, проходил вдоль пальто и терялся в кармане. Третий был бритоголовый. У него, как и у прочих, были наушники, а когда он остановился прикурить, Грация заметила, как блеснули на его лице три колечка: два в уголках глаз, третье в носу.

«Вот дерьмо», – подумала Грация.

– Вот дерьмо, – повторила она одними губами, потом расстегнула куртку, передвинула кобуру с пистолетом на бедро и быстро побежала вперед, потому что все трое уже выходили. – Извини… можно задать тебе вопрос?

Парень в шапочке опустил глаза на руку Грации, которая легла ему на грудь, и сощурился, мгновенно спрятав нос в шейном платке.

– В чем дело? – заволновался он. – Какого хрена тебе надо?

– Я хочу задать тебе один вопрос, только один. Пройди со мной на улицу, пожалуйста…