Загадочные края

Другие музыканты тоже подключились, и в конце концов выбрали религиозную ораторию, которая, конечно, по этой причине была более известна, чем остальные. Может ли девушка её исполнить? В самом деле? Чудесно.

Сорглан издали кивнул головой, и Ингрид поняла, что петь придётся. Её ладони взмокли, но она постаралась сохранить невозмутимый вид, хотя её настроение здорово подпортил скучающий вид императора, который, похоже, только усилием воли сохранял на лице вежливое выражение.

Гвеснеру и в самом деле было не особо-то интересно. Он знал цену всем этим графским дочкам – их умение петь не уходит дальше миленького щебета, на который можно обращать внимание только тогда, когда нет ничего более интересного, либо же когда ты увлечён этой щебетуньей, и всё, что она делает, кажется тебе прелестным. Император не хотел смазать впечатление от божественной музыки, но и Сорглана, старого друга, оставшегося ему верным даже тогда, когда сама жизнь Гвеснера висела на волоске, не хотелось огорчать. Он понимал, что граф, очарованный дочерью (красивой, умной – нельзя не признать) воспринимает её исключительно в розовом цвете и, конечно, считает её способности из ряда вон выходящими. Но императору-то Ингрид была никем. Так что речь шла о простой любезности, если уж Сорглану так хочется, чтоб его дочь послушал сам государь, он её послушает.

– Но, милый, – шепнула ему сидящая справа Сиана – она не упускала ни одной возможности подчеркнуть существующие между ними отношения. – Неужели ты позволишь этой девице петь? Сам видишь, она не сможет выдавить из себя хоть что-то больше писка. Она слишком крохотная. А твои гости заслуживают лучшего.

– Я понимаю, Сиана. Но и Сорглана огорчать не хочется. Пусть девочка потешится, это никому не во вред.

Сиана, грациозно кивнув, немного успокоилась – она была ревнива ко всему, что могло бы хоть частично отнять у неё внимание Гвеснера. Но благодарность старому другу и сподвижнику, верному слуге – это чувства совсем другого рода. Они безопасны.

Ингрид вышла на середину зала. Она выглядела такой хрупкой и маленькой на мраморных плитах пола, такой растерянной, поэтому никто из присутствующих не ожидал от неё ничего особенного… Тёмно-синяя парча платья лежала красивыми складками, и в этом наряде девушка походила на дорогую изысканную игрушку. Может быть, поэтому многие мужчины смотрели на неё благосклонно – она привлекательна, знатна, богата, в меру умна, то есть вполне годится в жёны благородному человеку.

Но тут заиграла музыка, дивная, мягкая, ненастойчиво, но властно заставляющая устремиться в небеса внутренним взором, и дочь Сорглана мгновенно преобразилась. Пропала всякая неуверенность, глаза вспыхнули и стали ещё выразительнее, чем были, а взгляд – вдохновенным, что необычайно её красило и прибавляло шарма её привлекательности. Здешние мужчины таких слов, само собой, не знали, но почти все с охотой продолжали смотреть.

Слегка подняв голову, она запела, и сильный красивый голос, богатый и оттенками, и тонами, отразившись от стен и потолка, стал ещё сильней. Он, казалось, звучит не столько в воздухе, сколько в сознании присутствующих, совсем не раздражал его высокий, очень высокий тембр, и воздух, дрожащий под его напором, дрожал естественно. Невозможно было поверить, что столь щуплое тело смогло дать жизнь такой звучной мелодии.

Гвеснер подался вперед, и Сиана заметила на его лице непонятное ей выражение, с которым он не смотрел ещё ни на одну женщину, и даже на неё не смотрел. В сердце леди Гивалди мгновенно зазвучала тревожная нота, и, привыкшая видеть во всем опасность для себя, она мгновенно вообразила, что это тот самый признак, который представляет для неё опасность. Она решила, что император увлёкся этой девчонкой.

Действительность же была далека от ревнивых раздумий придворной красотки. Да, император был очарован до глубины души, и даже не столько очарован, сколько поражён. Как? Она, такая маленькая и незаметная, если не считать роскоши, которая её окружает по праву родства, так органична священному искусству, которое поднимает любого человека на уровень величайших жрецов культа Богини? Разве такое возможно? Но если да, то такая девица может быть очень полезной. Одни только её песни убедят кого угодно, что благосклонность богов непременно осветит его двор.

А ещё он просто наслаждался тем, что слышал, впитывал эту музыку и это пение – всё без остатка.

Ингрид закончила петь и неуверенно покосилась на отца – на глазах у Сорглана стояли слезы, которые он стирал тыльной стороной ладони, не скрывая своего смущения. Он не плакал уже многие годы и удивился, что это с ним случилось. Алклета же лила слезы, не стесняясь, и не она одна. У Ингрид отлегло от сердца. Она взглянула на правителя.

А тот смотрел и первые мгновения даже не знал, что сказать или сделать. Только теперь он заметил, что она мила – как-то очень необычно, диковато, и разрез её глаз так же странен, как у Ригана, террианца по рождению… Да, она же тоже террианка, она говорила, и то же говорил Сорглан. Она красива, это можно признать, очень странная, но удивительная женщина. Сорглан говорил, что она очень образованна, умна, и библиотекарь, который периодически приходил к нему с докладом о том, как идут дела с пополнением хранилища, помнится, спрашивал разрешение на то, чтоб показать дочери графа Бергденского все книги, которые есть во дворце. Именно ей…

Забавно.

На мгновение император всерьёз стал решать, не желает ли он сделать её своей любовницей. Жениться – пожалуй нет, давать так много преимуществ семейству Свёернундингов нельзя, там слишком уж много мужчин, причём мужчин боевитых. Но приблизить дочь Сорглана можно. Она чем-то покорила его, может быть, этим своим пением – инстинктивно Гвеснеру захотелось как ценнейшее произведение искусства запереть её голос в своей сокровищнице, чтоб только по его разрешению он появлялся оттуда. Она становилась так хороша и недоступна, когда пела, это могло вскружить голову. Да и других достоинств у девушки хватает. Это редко встречается в женщинах при дворе.

Но в следующее мгновение он вспомнил о старомодных взглядах Сорглана. Пожалуй, предложение взять его единственную дочь в любовницы может оскорбить графа, а ссориться с ним не нужно. Нет, не стоит. Да и если Ингрид ему родит мальчика, которого он признает, по северным меркам она многими будет признаваться почти что его женой. Так какой смысл идти на этот шаг? Император ещё подумал. Нет, всё же не стоит. Надо, пожалуй, немного сблизиться с дамой Ингрид и посмотреть, как пойдёт дальше. Может быть, девушка поселится при дворе и захочет петь в столичном храме.

Гвеснер встал с кресла, в котором сидел, и подошёл к дочери графа Бергденского. Он смотрел на неё с таким одобрением, что она покраснела.

– Великолепно, моя дорогая. На вас печать благословения богов, Ингрид, – произнёс он торжественно. – Вы одарены сверх меры, а значит, нам полезно будет чаще слушать ваше пение.

– Вы слишком добры, ваше величество. – Дочь Сорглана машинально присела в реверансе, когда же поднялась, вновь наткнулась на ненавидящий взгляд Сианы, как на острие меча, и поняла, что нажила себе врага.

Этот взгляд потряс её слишком сильно, и даже после бала она никак не могла забыть о нём. Она ворочалась в постели, силясь заснуть, но в голову лезли всякие малоприятные мысли. Она думала сначала о Сиане и о том, как та красива, как хорошо, со вкусом одета, как хорошо на её голове смотрелась бы корона, стань она женой императора, а потом о себе, о своём муже, который, должно быть, уже успел истлеть в земле. Нет, она не поверит в это, по крайней мере пока ей не покажут его могилу. А могилу ей не покажут, потому что, даже если его зарыли, то наверняка как попало. А мёртвым она тем более не могла его представить. Она слишком хорошо помнила его живым.