Евреи и пророк

Я видела перед собой освещенную солнцем лужайку. Там жилось хорошо, там было уютно и тепло, там глубоко и спокойно гудела душа. И, возможно, я круглая дура, если захотела покинуть все это и подняться в горы, к фее.

Теперь я посмотрела на ущелье, погруженное в бессолнечный мрак: маленький черный ручеек выползал из расщелины, чахлые пучки бледной травы росли вдоль его кромки, на дне ручья лежала разноцветная, обкатанная водой галька, мертвая и бледная, как кости тех, кто был жив когда-то, а ныне умер.

"Разве там, откуда мы пришли, не было в тысячу раз прекраснее? Разве не бурлила там обильно жизнь? И разве не была я человеком, не была ребячливым существом, у которого есть право на капельку счастья. А теперь, я, видите ли, к фее захотела. Нет! Не доросла я до этого места!

Не доросла! Не мне сюда ходить!

У меня не было ни малейшего желания строить из себя героиню – пионерку!

Да, я работала, получала зарплату, делала покупки. Вообще, я считаю, что люди сами должны ежемесячно платить за работу, а не ждать от государства зарплату. То есть, они должны быть рады, что просто работают, и бесплатно приходить на рабочее место. Какая зарплата? Мы хорошо знаем себе цену. Она всегда выше нашей зарплаты.

Деньги меня абсолютно не интересуют. Я прекрасно знаю, что такое безработица. Но до этого у меня была хорошая престижная работа. Нам нравиться та или иная работа только потому, что к ней с уважением относятся окружающие. Если народ боится правоохранительных органов, значит работать надо именно там!

Если общество с почтением относиться к сотрудникам Парламента или Кабинета Министров, то необходимо стремиться устроиться именно туда.

Пусть даже месячный оклад там будет низок. Зарплата – на десятом месте!

Деньги – не важны, главное – престиж.

Многие люди болеют, страдают, горюют только из-за неудовлетворенности на своей работе. Не устраивает их профессия, их раздражает то, чем они занимаются. Они переживают не из – за отсутствия денег, а из – за авторитета своей работы. Мол, нас уважают или нет? И поэтому большинство людей становятся жертвами ущербной профессии ''.

Я очнулась от размышлений. Меня уже начал пробирать озноб; здесь нельзя было долго оставаться.

Проводник остановился, он пальцами рук дробил, разрывал красный гранат, делил его на мелкие алые зернышки, и бросал в рот. Лицо и руки его были красными от гранатового сока. Затем он молча посмотрел куда-то поверх меня, без упрека, посмотрел тем самым взглядом знающего все наперед.

– Может быть, нам повернуть назад? – спросил он, и не успел договорить, как против своей воли я уже начала сознавать, что скажу "нет", что определенно обязана я сказать "нет". И тут же все прежнее, привычное, близкое, любимое отчаянно запротестовало: "Скажи да, скажи да! Мне не хватает смелости для этого шага" – и весь отчий мир повис у меня на ногах тяжелым грузом.

Я хотела крикнуть "да", хотя знала точно, что не смогу.

– Надо идти, надо идти – сказала я таким тоном, будто вспомнила столько дел, что не перечтешь.

Тут проводник простер руку и указал на долину, и я еще раз оглянулась на любимые, милые сердцу места.

И тогда я увидела*самое ужасное*, что только можно себе представить: я увидела, что милые, возлюбленные луга и долины залиты тусклым и безрадостным светом белого, бессильного солнца. Оказывается, когда удаляешься от любимых мест подальше, издали эти места кажутся именно тусклыми и блеклыми. Более того, с этих родных мест доносится мерзкий, гадостный, доводящий до отвращения запах.

О, как я хорошо знала: то, что вчера еще было вином, обратится ныне в уксус. И никогда больше уксус не станет вином. Никогда!

Я молчала и продолжала следовать за проводником, с печалью в сердце.

Ведь он был прав, прав, как всегда. Хорошо, что я могу его видеть. И что он, по крайней мере, остается со мною.

Я все шла и шла, шла за проводником, и часто зажмуривалась от страха и отвращения. Вот на пути темный цветок, бархатная чернота, печальный взгляд.

И неожиданно совсем близко над нами я увидела ту самую вершину, и крутые ее склоны сияли в раскаленном воздухе.

От страха у меня подогнулись коленки: оказалось, что я, безо всякой опоры стояла на ребре острого скального гребня, вокруг раскинулось бескрайнее небесное пространство – синяя, опасная, бездонная глубина.

Но снова светило солнце, снова сияло небо, взобрались-таки мы и на эту последнюю опасную высоту, маленькими шажками, стиснув зубы и нахмурив брови.

И вот мы стояли уже наверху, на тесной, раскаленной каменной площадке, дыша враждебным, суровым, разряженным воздухом.

Странная это была гора – и странная вершина! На этой вершине – красивый домик с розовой крышей.

Тихое видение краткого мгновения покоя: печет солнце, пышет жаром скала, сурово возвышается ель, грозно поет альбатрос. Он грозно пел: "Вечность!

Вечность!" Альбатрос привык парить навстречу бури. Привык. Это не человек, который ходит внизу, в толпе глупцов.

Альбатрос пел и неотступно косился на нас блестящими строгими глазами, напоминающие глаза моей покойной матери. Трудно было выдержать его взгляд, трудно было выдержать его пение, но особенно ужасны были одиночество и пустота этого места, от которой кружилась голова.

Немыслимым блаженством казалось умереть; невыразимо мучительно было здесь оставаться.

– Вот он, домик, где живет фея – сказал невозмутимо проводник. Потом добавил:

– Я еще нужен тебе, Эрна?

Отрешенным взглядом уставилась я на обиталище феи, и не сразу ответила.

– Нет. Спасибо вам за все. Дальше я пойду одна. Уже близко. Я сама дойду.

Кругом стоял плотный туман. Проводник даже не попрощался, он исчез в тумане. Мне было интересно взглянуть на образ жизни феи.

Такое было ощущение, что выше ее дома, стояли облака. На самом деле, я это заметила. Настолько высоко стоял ее домик, что над крышей ее плыли белые пушистые облака, похожие на пену для бритья. Я вспомнила отрывок из книги. _"Я хочу идти к безумию и его звездам, к его белым лунным солнцам, его далекому эху, его отрывистому лаю румяных собак. Цветущие острова окружают ледяное озеро. Там птицы гнездятся в перьях ветра, и неподвижная золотая жаба грызет угол пространства, и клюв цапли широко раскрывается в радостное ничто, и муха застывает в дрожащем солнечном луче. В мягком расширении сознания слышится слабое тик-так спокойной смерти сумасшедших. Я слышу его, слышу отчетливо''_.