Красная пленка

Она выворачивала фиолетовые сальные губы в накипи слюны. Смердела табачным перегаром, скалила желтые клыки с чёрной коркой окисленного никотина. Красная рука, присыпанная мелом, как лепрой, вырывала из-под моего локтя тетрадь, в надежде найти под ней шпаргалку, и криво ухмылялись арифмометры…

Я мечтал подкараулить мразь промозглым чёрным вечером и столкнуть в канаву. Не смог. Много лет спустя мне снились алгебраические кошмары.

И вот, я встретил ее на улице, ползущую слизкую тонну, седую, в роговых очках — она почти не изменилась.

Всё сжалось у меня внутри: «Фаина Львовна, вы помните меня?»

Ее близорукие вылупленные глаза вперились в меня сквозь мутные линзы. И я плюнул. Собрал всю свою желчь, всю слюну и харкнул ей в рожу, как яд, как кислоту.

Этим завершающим плевком край родной исчерпал себя.

Переехал. Конечно, дороговизна пришибла и бесконечные пространства, по которым некуда идти. Одинокий, без знакомств. Потыкался на кафедре МГУ, да уполз восвояси. Даже не самого труда испугался, а безнадежных поисков его. Не обнаружилось во мне ни азарта, ни деловой алчности, свойственные бойким выходцам захолустья.

Кирпичный чехол «волги» был давно, за копейки, продан бабкой сразу после смерти деда, и машина дряхлела приживалкой у какого-то дедушкиного знакомого. Прекрасная старая «волга» в отличном состоянии, черная с никелевой каймой — настоящий раритет. Я по газете продал ее. Довольно выгодно. Потом настал черед дачи.

Тогда же в последний раз я видел мать с отцом. Они нагрянули, как татары, за родительской десятиной — сказали, на ремонт. Пришлось отдать.

Мне вдруг открылось, что никогда я не хотел быть покорителем столиц и сердец. Школьные и институтские годы, путая слова, подменяя смыслы, я молил судьбу о жизни скромного рантье. И, казалось, вымолил.

У меня было все. Три комнаты. Из окна по вечерам — огни далекого МИДа. Покрытый лаковой слюдой паркет — в шерстяных носках можно скользить, как на катке. Обои с чуть облетевшим золотым тиснением. Ореховая мебель. Гедеэровская спальня. Стенка под вишню. Складной диван, прячущий внутренности с оранжевой обивкой. Зеленое кресло-кровать. Чешский хрусталь. Люстры из лжебриллиантовых колье. Два сервиза «Мадонна». Телевизор «Sony», черный валун, из тех, что делали на века, — шик пятнадцатилетней давности. Видеомагнитофон «Электроника», переживший новокупленный «Samsung». Добротный двухкассетник «Маяк». Проигрыватель «Вега» для винила. Старый «Аккорд» для пластинок на семьдесят восемь оборотов. Стиральная машина «Малютка» — пластиковый таз и крышка-центрифуга, вторая стиралка, похожая на жестяную бочку не работала. На кухне часы с кукушкой. Вечные холодильник «Днепр», ревущий и стонущий, в переводных картинках, и пылесос «Спутник», похожий на тот круглый агрегат, который сорок лет назад запускали в космос. Единственное, что пришлось докупить, это ноутбук «Toshiba» и две колонки для него.

Как лживая цыганка, гадал я себе счастливое бытьё. Подвернется случай, куплю за проданную дачу квартиру, буду сдавать, а если что, из бабкиных хором в садовых пределах Кольца съеду на далекую Бабушкинскую, но снова с полными карманами, и доживу безбедно, сыто до глубокой старости.

Раз в неделю я доставал из тайника деньги. Шел в обменку, причем никогда в одну и ту же два раза подряд, чтоб не примелькаться — вон сколько возле обменок ворья шастает.

Через несколько месяцев я начал разбираться с моими вещевыми и духовными претензиями. Выяснил, что мне нужно и в каком количестве. Без чего обхожусь. Я узнал свои тарифы на уединённое гастрономическое безумство, развнедельный столик в недорогом ресторанчике, первый ярус в Большом Театре, и просто на непредвиденное.

Всё было учтено в этом бюджете. Он виделся достойным и убедительным, не требовал работы, ну может, самую малость. Главное — соблюдать расходы. Я сросся с ним и не помышлял о другом бюджете.

Так ткался денежный вершок, которого как раз хватало на нагант.

Осенило! Из пальцев выпал карандаш. Нижняя губа дрогнула предчувствием слезы. Лжепродавец!

Как же я раньше не догадывался, что имел дело с подставным наёмником? Боже мой, он даже не сказал мне на прощание пресловутое: «Если что, ты меня не знаешь» или «Забудь сюда дорогу». Ничего не сказал.

Так выяснялась вся правда огнестрельного товара.

Понятно, откуда взялся «Макаров» и ТТ. Это была немудреная задача. Я вспомнил, как повторно ходил искать продавца. Никто не открыл. Отчаявшись, ждал во дворе. Знакомая старуха в синем и скромном, прямо из песни, фронтовом платке, та самая, что весело отказала мне в продавце, выгуливала звонкого старика. Орденоносная грудка его блестела как у зеркального карпа.

Они кружили по двору цирковым парадом, перекликались своими одинаково молодыми голосами. Их обоюдная забота не носила отпечатка супружества. Всё решила сумка, надетая старухой через плечо. Отсутствие на сумке красного креста снимало прилагательные намёки о сестре медицинской. В итоге оставалась просто сестра.

Старик держался подпоясано и бодро, в нём виделась военная закалка и выправка — не просто слабый ветеранец в нафталине, а самый настоящий старичок-боевичок. Разговаривая, он громко командовал каждым словом.

Вот так и подтвердилась версия о бабкиной телефонной любви. Всё сходилось: армия, сестра, мальчишеский голос.

Я горько подивился миру, в тесноте и обиде которого живу. Впрочем, было закономерным, что у бабки имелся посмертный сообщник.

У проклятого старика конечно же оставались с войны пистолеты. Так лжепродавца снабдили минимальным ассортиментом! В заготовленном исходе никто не сомневался. Хитрая раскладка цен не оставляла мне выбора. Спектакль поставили в квартире у старика и его сестры, впоследствии необходимой, чтобы отвадить меня от дома.

Что было невыясненным? Самая малость. Почему купили дачу именно за такую сумму, из которой я отваживался истратить не больше, чем требовалось на покупку наганта? Кто незаметно поучал, в каких пределах я смею отваживаться? Из каких неведомых расчетов исходил продавец, составляя лукавый прейскурант на оружие?

Головоломка больше не ломала головы. Ответы, точно ученики, обступили со всех сторон. Я приобнял их за хрупкие плечи: «Убил! Убил! Убил!»

Телефон.

— Пг'ивет. Не г'азбудила? Представляешь, я просто была уверена, что петухи ссут по-ног'мальному, как собаки или люди. Оказалось, у них это происходит не диффег'енциг'ованно — кал и моча выводятся одновременно — через клоаку. Только подумать, а такие, на первый взгляд, маскулинные птицы. Шпог'ы, гг'ебень…

Кажется, в ту секунду мои волосы, от висков, начали выгорать сединой ужаса.

Василиск! В народе говорили, что раз в сто лет петух несет яйцо, а если какая-нибудь баба выгреет его шесть недель под мышкой, то вылупится василиск, исполняющий всё приказания своего инкубатора.

Мелкими иголочками слез закололо глаза. Нагант. Оборотень. Петушиный московский василиск. Он не оставит меня в покое. Он поклялся преследовать меня вечно, мстя за свою подмышечную мачеху!

Пришла в Москву Весна-Страшна. Вернулась лютая птица грач, с жёлтым клыком вместо клюва. Оттого вечно голодная. Летят грачи стаей в форме челюстей, кого встречают — загрызают до смерти.

Прилетают мертвоеды-скворцы. Строят им скворечники, чтобы думала птица, будто перед ней гроб с дырой. Залезет скворец внутрь, а там пусто. Выведет одного птенца, телом своим выкормит, пока не издохнет. Оттого скворцов всегда одинаковое число.

Вот, опять померещилось — нагант у виска щёлкнул клювом.

Ведь и раньше бывало со мной, что слышались мне чья-то тихая речь, глубокий вздох, хотя некому было сказать и вздохнуть. Или насмотревшись до боли на солнце, я бежал в сумрак зашторенной комнаты, и перед ослепленными глазами как корабли наплывали зыбкие предметы, которых в комнате никогда не бывало. И тогда я понимал, что стул или торшер, увиденные мной — это нагревшаяся до кипятка в глазных сосудах и нервах кровь, несущая варево образов. И ошпаренный, одураченный мозг, чтобы отделаться, выдает солнечному фантому пропуск в предмет. Это «ничто» получаете мозгового склада форму — «стол», «торшер», или еще что-нибудь. И пока светит солнце, никто не узнает правды о зримых предметах, не отличит, где истинное, а где нагретый лучами обман…