Феликс

Можно ли было лучшим образом возбудить поддатую газетную братию?

Как они тут разгалделись! Как сразу все подозрения становились на свои места! Конечно же, его забили до смерти в ментовке, а потом выбросили голым на улицу, чтобы списать как неопознанный труп. Вот почему милиция так долго не предпринимает никаких действий, вот почему они даже не удосужились расспросить продавцов близлежащих палаток и окрестную шпану, вот почему они скрывают от нас информацию и собираются прикрыть дело!

– Братцы! – кипятилась Ольга Недоимщикова, страстная христианка с темпераментом цепной комсомолки. – Я предлагаю всем, сколько нас здесь есть, провести собственное расследование! Мы сами найдем убийц, кто они ни есть: менты – не менты – и свершим правосудие!

Давайте мы все здесь сейчас поклянемся памятью Феликса!

Кто-то поклялся. Становилось всё веселее. "А что, – подумал я, – такая и собственного отца разоблачит".

Сразу после путча Ольге удалось выследить и сдать органам вождя российских крайних большевиков, который прятался на сеновале в одной из окрестных деревень. Она ездила на задержание и с омерзением описывала в репортаже трусливого мерзавца в дорогой импортной куртке, облепленного сеном, которого за шкирку извлекли из сарая… бравые милиционеры.

Очень скоро этот тип был отпущен и вовсю митинговал на московских площадях. Я видел его по телевизору. Что и говорить: типчик неприятный, но сразу видно – не из трусливых.

И уже на посошок Ольге пришла в голову ещё одна счастливая мысль: учредить ежегодную журналистскую премию имени Феликса за самый честный и бескомпромиссный материал.

Сказано – сделано. Решили учредить. Тем более что Феликс последнее время бескомпромиссно писал заказные статейки под рубрикой

"Ну и дураки мы все!"

В определенном смысле смерть Феликса спасла мне жизнь. Я не успел как следует привыкнуть к наркотикам, не знал притонов, не умел сам варить зелье и колоться. Оставшиеся после Феликса соблазнители быстро перемерли, и я отвык. Но ещё не один год Феликс являлся ко мне во сне со шприцем. Я накачивал вену, он втыкал иглу, делал контроль и начинал вводить. Всё было по-настоящему, сердце заходилось от волнения. А в тот момент, когда должен был начаться приход, я просыпался. Этот сон знаком каждому, кто пробовал наркотики. Он равносилен эротическому сну, в котором совокупляешься с женщиной и просыпаешься вместо оргазма. Феликс рассказывал, что после таких снов он плакал. (Наяву не плакал никогда.)

Однажды, ещё до истечения сорока дней, Феликс привиделся мне столь явно, что я не мог признать это сном. Я до сих пор считаю, что общался с ним по-настоящему.

Феликс был в темно-синем двуборном костюме в черную полоску, точно таком же, как у меня. (Мне кажется, что у него было два одинаковых костюма, один из которых я купил. Либо наоборот, у меня оказалось почему-то два одинаковых костюма, и я по дешевке продал ему тот, что поменьше.)

Феликс молча повёл меня в подъезд, и мы поднялись на верхнюю площадку, где расположен чердачный люк и нет квартир.

Он держался загадочно и строго. Я хотел с ним заговорить, но отчего-то не смел, словно это могло его спугнуть, – а мне так не хотелось, чтобы он исчез!

Мы долго стояли в этом тесном закутке, и я всеми силами пытался проникнуть в образ друга, удержать его. Таким значительным, серьезным и грустным я не видел Феликса никогда. Очевидно, он знал что-то неведомое, мне недоступное. Наконец он вымолвил с тоской:

– Растратил я свою жизнь. Зря.

Больше он ничего не сказал. Проснувшись, я мог поклясться, что слышал эти слова наяву.

Ещё до знакомства я слышал имя Феликса в связи со своим знакомым

Стасовым: Феликс и Стасов. Оба имени упоминались неразрывно в описаниях редакционных дебошей и пьянок и вызывали у меня раздражение: уж больно популярны. Однажды Стасов был в гостях у общей знакомой, нашёл на столу рукопись моего романа, открыл наугад и стал не по делу критиковать, что не прибавило симпатии. Газетчики казались мне самоуверенными верхоглядами.

Позднее мы с Танькой (так звали мою знакомую) зашли забрать пластинку у некоего Шведова, тусовщика, хиппаря, рок-барда и, конечно, наркомана. Нам с Танькой было негде приткнуться, она окончательно не разошлась с мужем, я – с женой, и мы бродили по всему городу в поисках пристанища. Такие бездомные парочки не вызывают восторга у владельцев собственного жилья. Если приходишь к другу, ему надо привести девицу или поделиться своей, если к подруге

– она завидует и мешает.

Шведову было всё равно, но он ждал гостей, и мы в любом случае не успевали. Он угощал нас чаем и, перебирая запасы маковой соломы, рассказывал о своих приключениях, не очень похожих на правду. Он якобы побил милиционера, его посадили в участок и завели уголовное дело, но отпустили благодаря заступничеству местных журналистов.

Синезеров, поэт-шестидесятник, которого я знал как пропойцу и шута, собрал петицию в поддержку Шведова с подписями всех главных редакторов города, принес в милицию и заявил, что к Шведову нельзя относиться как к обыкновенному хулигану, поскольку он поэт, личность впечатлительная и неуравновешенная. (Представляю, что ответили бы в милиции на самом деле!) И Шведова отпустили на поруки, не закрыв дела.

Недавно ему пришла повестка в суд, с которого, скорее всего, его увезут в тюрьму. Шведов на суд не явился. Менты приезжали за ним несколько раз, но дома не застали. Теперь он собирается сбежать к бабушке в деревню и скрываться там. Он открывает дверь только на условный стук. И теперь с условным стуком к нему должны прийти друзья, чтобы колоться джэффом.

– Пробовал джэфф?

Нет, я не пробовал джэфф. И вообще, я пробовал наркотики давно, сразу после школы, когда на них пошла первая мода. Это были кое-какие таблетки, от которых я потерял сознание, трава, в которой я ничего не разобрал, и морфий, оставшийся у моего приятеля после смерти бабушки.

Шведов стал нахваливать джэфф: от него-де и видения, и "иголочки" по коже, и необычайный секс-прилив. Я нервничал. Значит, если сюда нагрянут менты, то найдут целый мешок сушеного мака и обколотую компанию и нас заодно с ней. А если эта кодла обколется, то её галлюцинации и секс-прилив начнутся в присутствии моей девушки. Мне, честно говоря, не терпелось смыться, а Танька, как нарочно, всё щебетала, хихикала да драла свои ножки.

В это время раздался звонок – не условный, а самый обыкновенный, очень громкий. Шведов тут же без всяких условностей открыл дверь, и в квартиру ввалился целый ураган сомнительных личностей во главе с высоким, поджарым, хищным, весёлым, носастым мужиком в очках, светлом костюме и галстуке. В руке этого мужика (малого лет тридцати) был чёрныё дипломат. Только так, на мой взгляд, и должен был выглядеть следователь в штатском.

Очкарик тут же ворвался на кухню, оглядел всех угольными жгучими глазами и поздоровался с Танькой как с хорошей знакомой. Затем

Шведов представил его мне.

– Феликс! А это Хафизов.

Феликс бросил на меня внимательный быстрый взгляд.

– Это не Хафизов, – сказал он без улыбки. – Хафизов в очках.

– Это Хафизов, который снял очки, – залилась смехом Танька.

Феликс улыбнулся и пожал мне руку своей крепкой ручищей.

– Так вот ты какой, известный на весь мир писатель Эдгар Аллан

По, который пьет виски и заедает опием! – сказал он.

С чего он взял?

После этого Феликс без лишних слов скинул пиджак, снял галстук и рубашку, обнажив гибкий спортивный торс и мощные бицепсы. Толстые дутые вены были испещрены комариными укусами уколов.

Как только Феликс стал варить зелье, Шведов заныл, что его надо пустить без очереди. Ему надо к бабушке в деревню, ему надо забрать из садика сына…

– Началось?

Феликс прервал процесс варения и зыркнул на Шведова так, что тот мигом заткнулся.

– Как начинаем колоться, так сразу у одного бабушка в деревне, у другого – поезд через пять минут, у третьего – собачка рожает… Ещё одно слов, и я эту гадость вылью в толчок! Ты меня знаешь.