Феликс

– Здор/о/во! – протянул ему руку Феликс.

– Здоровей видали, – без улыбки ответил доктор, но пожал руку свободной левой рукой.

– Улица Орловская, дом шесть, – сказал Феликс.

– Это по ту сторону оврага, напротив бывшего кинотеатра, пешком за пять минут доберетесь. На машине – за десять, – ничуть не удивился доктор.

– Да знаем мы, где Орловская, номер шесть не найдем, – сказал

Феликс, предлагая доктору сигарету.

– А вы и не найдете. Её снесли, кроме шестого дома, и построили вдоль оврага, а шестой остался во дворе, между сараями, жёлтый двухэтажный, – сказал доктор, недоуменно переводя взгляд с Феликса на меня, словно его разбудили в незнакомом месте.

– Понял, не дурак, – бодро улыбнулся Феликс. – Привет Федулу от

Феликса. Я ему перезвоню.

– Кто это был? – просил я на улице.

Феликс пожал плечами.

Мы нашли шестой дом не через пять минут, а через две минуты. Это была двухэтажная оранжевая кооперативная постройка пятидесятых годов с единственным подъездом, перед которым вперевалку прогуливалась бабуля в валенках с калошами и сиреневом пальто с выеденным молью коричневым воротником. При виде нас она смутилась и стала удаляться в сторону сараев, но Феликс перекрыл её путь.

– Витька здесь живёт? – спросил он развязно, но строго.

– Какой Витька, на что он вам? – заволновалась старуха.

– Не рассуждать мне: дома или нет? – прикрикнул Феликс.

Старуха захныкала:

– Ой, говорила я ему, не связывайся ты с энтой собакой. На кой она нужна, одна говно от неё… Нету Витьки, на работе. Пойдем, сынки, отдам я вам энту собаку, будь она неладна…

Всё получилось даже удачнее, чем я предполагал. Ярость моя за время поисков поулеглась, и мне не очень-то хотелось выяснять отношения, брать кого-то нахрапом и кувыркаться в грязи посреди весеннего великолепия.

Старуха ещё колупалась с замком, а с той стороны уже раздавались визги и поскребывания моего Улана. Отстранив старуху, Феликс ринулся в открытую дверь, и Улан, подхваченный во встречном прыжке, забился в его объятиях, облизал его лицо, залепил слюной очки.

Всю дорогу до моего дома Феликс нес Улана на руках и разговаривал с ним, как с блудным сыном. Мне тоже хотелось потискать спасенную собаку, но Феликс имел на это большее право.

Так и вижу я его, идущего по весеннему сверканию улицы пританцовывающей боксерской походкой, с разлетающимися крыльями-полами расстегнутого кожаного пальто, с прижатой к груди крошечной собачкой, улыбающегося своей волчьей, хищной улыбкой.

И долго ещё после этого я вздрагивал при виде долговязых очкариков с такими же носами, такими же ёжиками на голове, так же размашисто, легко шагающих-танцующих по улице. Почти как Феликс, но не совсем. Совсем не так, если приглядеться как следует.

У меня была извращенная фантазия: воображать смерть самых дорогих людей, когда я чаще всего думал о них, больше всего беспокоился. Что бы это значило с точки зрения психологии: "Любимых убивают все"? Не знаю, не хочу углубляться. Возможно, я не один такой и это как раз естественно.

Как бы то ни было, каждый раз, когда у меня появлялся друг неразлей-вода, или мудрый наставник, перед которым я преклонялся

(всего-то несколько раз в жизни), я вёл с ним непрерывный внутренний диалог, спорил или соглашался по разным вопросам, представлял себе его поведение в том или ином случае, его отношение к тем или иным поступкам… и вдруг воображал его похороны. Как я веду себя в этот момент: трогательно, мужественно, безутешно. Как я вообще смогу жить без этого человека, если даже в разлуке беседую с ним? Стоит ли после этого жить?

Я с возмущением отгонял от себя эту сладко-болезненную, позорную мысль, обзывал себя нехорошими словами, но навязчивую мысль усилием воли прогнать нельзя. Её можно только укрепить.

И вот этот гадкий сорняк разрастался во всем пышном цвете безобразия многочисленными подробностями такой реальности и яркости, что от них невозможно было оторваться. Я пишу роман, в котором увековечиваю своего друга под вымышленным именем, он переживает не только своего прототипа, но и автора, а исследователи годы спустя копаются в биографии Феликса и пытаются отделить факты от вымысла, питая легенду до бесконечности.

Ко мне, маститому старику, приходит с рукописью талантливый сын

Феликса, я помогаю ему продвинуться, и он становится моим единственным учеником, вторым сыном, точной молодой копией моего друга, рядом с которой моя жизнь проходит ещё один, дополнительный виток. Я, наконец, женюсь на вдове Феликса и заменяю Гришке его отца, родителям – сына.

Подобный бред возникает в тот момент, когда моему другу и нашей дружбе ничто не угрожает. Но абсолютных отношений не существует, и даже мания без подпитки угасает, чтобы перейти в другую, более свежую манию.

Вы встречаетесь всё реже. Ты работаешь в другой редакции, где отношения всё жестче, всё капиталистичней, где всем наплевать на твои писательские амбиции и никто не позволит, чтобы ты три дня в неделю гулял, а остальное время отмокал на диване, не притрагиваясь к компьютеру, где надо не ждать работу, а искать – а не то из твоих рук её мгновенно выхватят другие, менее притязательные. К тому же, другу не нужна твоя помощь. Скорее – он вытащит тебя из беды, как бывало не раз. А без него и неприятности как будто поутихли.

И вот это произошло. У тебя нет никакого предчувствия, никаких знамений, никаких причин для беспокойства – сколько раз я это замечал. Последнее время ты о нём вообще не вспоминал. Просто звонит его жена и сообщает, что Феликс в больнице, в реанимации, без сознания, головная травма. Первые несколько минут до тебя не доходит, услышал ты это наяву или тебе почудилось, даже настроение ещё не испортилось. У тебя, как нарочно, много дел, надо решить проблему с женщиной, и ты не хватаешь тачку, чтобы лететь в больницу мгновенно (как в мечтаниях), а откладываешь посещение до вечера.

Ужасно, конечно, но мало ли нас били чем ни попадя, мало ли раз увозили в больницу, да и в реанимацию. Каждый раз обходилось.

Хочется верить, что и в этот раз. Надо быть мужественным, надо быть оптимистом… В чужой беде нетрудно быть оптимистом.

Ближе к вечеру встречается Стасов, который, в отличие от меня, именно мгновенно схватил машину, именно полетел. И вот оказывается, что спешить действительно не за чем. Феликс лежит в коме, "как растение", если ты к нему придешь, он тебя всё равно не узнает. Да тебя и не пустят.

Надежда на жизнь? Процентов десять. И по самым оптимистичным предположениям это будет жизнь парализованного инвалида. Можешь себе представить Феликса парализованным инвалидом?

Я всё же прихожу в больницу и жду на лестнице перед дверью врача реанимации. Нет, в принципе он может меня пустить, но не видит в этом никакого смысла. Он лежит в коме. Понимаете, что это такое? Он превратился в растение. Есть ли надежда на выживание? Мы пока не отрицаем такой возможности. В лучшем случае – процентов пять.

Спасибо. Да не за что.

Я постоял под дверью и отправился домой. До меня дошло.

В последний раз я видел Феликса на моей свадьбе, где он был свидетелем. Незадолго до этого он подарил мне точно такой же, как у себя, темно-синий, почти чёрный костюм в полоску, который был ему великоват, и на свадебной видеозаписи мы выглядим почти как братья-близнецы. Я даже больше похож на брата Феликса, чем Гром, хотя бы потому, что Гром – невысокий брюнет без очков, сроду не надевавший костюма.

Свадьбу снимали люди, впервые державшие камеру в руках, к тому же весьма нетрезвые к концу съемки. Поэтому, как на всех подобных записях, камера прыгает с одного лица на другое, надолго упирается в землю или в стену, стоит какой-то невнятный галдеж, гости без конца наливают и пьют, потом очень долго пляшут, потом неподвижно, как на фото, позируют, потом идут гуськом по тропинке, потом раздеваются и лезут в пруд… Потом на экране появляется корова с обосранным хвостом, которую долго-долго кормит с руки какая-то пьяная девица