Феликс

Феликс косился на меня своими черными глазищами, такими огромными и бешеными без очков, и шуровал рукой под Юлиной юбкой, Юля сучила ножками и волнующе хихикала. Я свернул работу над статьей и засобирался домой, раз уж мне так не повезло в жизни. Но в дверях услышал капризный голосок Юли:

– Не уходи! Пусть не уходит.

Мы попытались вызвонить для компании Юлину подружку, которая когда-то спала с ними третьей, но подружка успела убежать к кому-то ещё, так что мы купили легкого вина и фруктов для Юли, водки для себя, кое-чего закусить, и поехали втроем на квартиру покойной бабушки Бьорка.

Эта квартира, вернее – две комнаты коммунальной квартиры в закопченном кирпичном строении типа питерских доходных домов, запомнились мне надолго, поскольку соответствовали тому образу печальных, убогих жилищ, которые часто являются мне во сне.

В темном закоулке между домами я споткнулся и припал коленом на гору строительного песка. Затем споткнулся и чуть не упал ещё раз, в подъезде, освещенном очень тусклой красной лампочкой, с порога попав ногой в пустоту.

Феликс поздоровался с соседкой, запустил нас в комнату покойницы и закрыл за нами дверь на железный кованый крючок.

Пухлая, низкая, тяжелая дверь была обита черным дерматином и местами прорвалась – из прорех торчала грязная вата. Справа от входа, за занавеской из пестрого сиреневого ситца, висел алюминиевый рукомойник над мятым ведром. Слева стояла узкая тахта, твердая и выпуклая, как спина черепахи. Стенка над тахтой была украшена плюшевым гобеленом с золотой бахромой, на котором была изображена восхитительная картина в духе 1001 ночи: под покровом василькового, звездного, плюшевого неба один татарин в чалме умыкал волоокую красавицу на тонконогом скакуне, а другой целился в него из лука с высокой зубчатой башни. Под мутным, намертво запечатанным бесчисленными слоями синей краски оконцем с жутковатым видом на строительный пустырь, располагался шаткий круглый стол на гнутых ножках, застеленный прожженной клеенкой с грибками и цветочками.

Цветы в оконных горшках, за сероватым тюлем, усохли до щепочек, черно-белый телевизор в округлом корпусе под светлое дерево, с белыми тугими клавишами на передней панели, издавал звук, но не показывал.

Но самое любопытное, что всё тесное пространство комнаты – тумбочка под телевизором, сам телевизор, подоконник, стол, полочка под умывальником были завалены старыми игрушками поры моего очень глубокого детства: безрукими куклами в жестких лесочных париках, с глазами-бельмами и стальными крючками, торчащими из плеч, резиновыми

Чипполино, пистолетами со сломанными курками, алюминиевыми сабельками без рукояток, свистками, гармониками, барабанчиками…

Я вспомнил, что Бьорк и его старшая сестра провели у бабушки большую часть детства, до переезда в нынешнюю большую квартиру, представил себе времяпрепровождение юного Бьорка в этом жутковато-интересном месте, напичканном дворовыми, подъездными, чердачными тайнами, и вдруг разом понял его загадочный, закрытый, особый характер.

Затем я осмотрел другую комнату, где мне, вероятно, предстояло ночевать: узкий закуток размером с вагонное купе, с железной кованой койкой, жаркой периной и целым штабелем кисейных подушек. Эту комнатушку отделял от кухни стеллаж, до самого потолка заставленный пожелтевшими, пыльными "детгизовскими" книгами: "Три мушкетера",

"Остров сокровищ", "Сын полка", "Школа", "Капитан Сорви-Голова".

У меня защемило сердце.

Мы с Феликсом, раздетые по пояс, сидим рядышком на диване, под плюшевым небом "1001 ночи". Юля напротив, на низенькой табуреточке, скрестила свои поджарые, бесконечно-длинные ноги под самыми нашими носами: нате, выкусите. Под пальто она была в одних черных лосинах со штрипками и голубом свитере с воротом-хомутом.

– Ой, жарко! – стонет она и стягивает свитер через голову, задержавшись на мгновение с застрявшим на голове воротом и задранными руками, так что лицо закрыто, крошечные грудки проступают сосками сквозь тонкую майку, а плоский живот оголился.

"И чего я так люблю женщин, у которых лицо закрыто, а все остальное открыто? – думаю я. – Или закрыто до самых глаз, как у той медсестры, черные, внимательные глаза которой плыли надо мной в тумане местного наркоза, когда я лежал на операционном столе и нес какую-то околесицу, чтобы не отключиться? Гены? Глубокие корни мусульманских предков? Или общее свойство мужской фантазии?"

– Снимай маечку тоже, – предлагаю я. – Все свои.

Юля хихикает, но Феликс проявляет ещё одно общее свойство самцов

– чувство собственника.

– Наоборот, надо прикрыть коленки и набросить что-нибудь поплотнее типа телогрейки, – советует он.

– Ага, я в телогрейке, а вы обнаженные, – капризничает Юля и надувает свои небольшие, но правильные губки.

– Полуобнаженные, – уточняет Феликс.

– Топлесс, – перевожу я на язык глянцевых журналов.

– Топлесс – это без лифчика, – догадывается начитанная девушка.

– У меня и лифчика нет, – признается Феликс.

А я задаю Юле вопрос в лоб:

– У тебя сегодня какое белье: черное или как?

– Черное, – мгновенно отвечает Юля и задирает маечку.

Оказывается, лифчик все-таки есть, но настолько эфемерный, что закрыта только нижняя часть груди, а темные маленькие соски все на виду.

– Что такое? Измена? Бунт на корабле?

Закрепляя свое право этой ночи, Феликс снимает Юлю с табуретки и сажает себе на колени.

Под столом стоят пустые бутылки от вина и водки, которые мы принесли с собой, а на столе ещё одна початая бутылка, за которой по собственному почину сбегала Юля. Оказывается, все эти фрукты, сухие и шампанские для неё детский сад и пустая трата денег. Она с огромным удовольствием глушит водку и пьянеет меньше нас.

Мое настроение за последние сорок минут успело радикально измениться. Я тащился сюда почти через силу, опасаясь очередной пьяной ночи и завтрашнего похмелья, которое смешает все дела на несколько дней вперед. Юля казалась мне пошловатой девицей, какие толпами ходят по улицам, и ещё не самой красивой из них. После двух-трех рюмок (ну – полбутылки) за компанию я серьезно собирался откланяться и лечь в свою постель как паинька, в двенадцать часов.

По напряжению Феликса я чувствовал, что Юлю он мне дарить не собирается.

Но теперь все иначе. Я как пришитый сижу возле её литых ляжек, на дворе второй час ночи, и я плыву по течению, которое кажется мне все более благоприятным. Возникает иллюзия какой-то острой игры с непредсказуемым результатом, более интересной, чем сама развязка.

– Ты веришь, что девушка может любить двух мужчин одновременно? – нащупываю я.

– Любить одного, но иметь любовника, – отвечает Юля.

Феликс внимательно слушает, попеременно переводя огневые очи с меня на Юлю.

– Только через мой труп, – заявляет он. – Вернее – через её.

– Ага: мужикам все можно, а нам нет? – Юля вырывается из его объятий. – Если у мужика есть любовница, то молодец, а если у жены – то блядь?

– Ты всё прекрасно понимаешь. Только сказать ничего не можешь, – удерживает её Феликс.

А я действую как типичный оппортунист мужского шовинизма.

– Это несправедливо, – говорю я. – Пусть жена тоже имеет (только не моя).

– Ты не женат? Ой, бедненький, Феликс мне рассказывал!

Юля гладит меня по щеке прохладными пальчиками, томит глазами.

– Какой он бедненький: Синяя Борода, – ворчит Феликс.

Последний проблеск памяти по эту сторону ночи – ещё один поход за водкой. На этот раз мы с Феликсом идем по-честному, вдвоем, спотыкаемся о гору песка и кувыркаемся в ней как два пупсика. Потом я в каком-то душном купе еду в Гагры и пропустил свою остановку, а за стенкой хнычет ребенок. "Надо дать ему соску, – " думаю я. Но это не купе, а комната бабушки Бьорка, а за стеной не плачет ребенок, а охает Юля. Мне хочется в туалет, я сейчас лопну, но я не знаю, где здесь туалет и есть ли он вообще. А кроме того, я настолько протрезвел, что мне неудобно влезать в их любовную сцену. Голова начинает побаливать над бровями, одну ноздрю заложило, я спал с открытым ртом и во рту образовались какие-то солончаки.