Страница 115 из 137
С этого времени Гай Марий уже больше не подвергался опасности, хотя его странствия были долгими и изнурительными. Девятнадцать из двадцати беглецов соединились в Энерии и тщетно ждали Публия Сульпиция. После восьми дней ожидания они с грустью решили, что он уже не приедет, и отплыли без него. Из Энерии они отважно отправились в открытые воды Тусканского моря и плавали там, пока не достигли северо-западного мыса Сицилии, где бросили якорь в порту Эрицины.
Здесь, на Сицилии, Марий и надеялся остаться, потому что ему не хотелось рисковать, удаляясь от Италии дальше, чем это было необходимо. Хотя его физическое состояние было отменным, несмотря на всё, выпавшее на его долю, он сам сознавал, что с его мозгом дела обстоят не так благополучно. Во-первых, он забывал названия предметов, во-вторых, иногда слова, которые ему говорились, звучали для него, как варварский говор скифов или сарматов; в-третьих, он не реагировал на отвратительные запахи или принимал колыхание перед глазами рыбачьих сетей за повреждение собственного зрения; в-четвертых, он мог внезапно покрыться невыносимой испариной, или забыть, где находится. Наконец, у Мария испортился характер, он стал раздражительным, ему всюду мерещились пренебрежение и обиды.
– Что бы ни было в нас того, что позволяет нам думать, находись это в нашей груди, как говорят некоторые, или в наших головах, как уверяет Гиппократ, а я, лично, верю ему, потому что думаю с помощью моих глаз, ушей и носа, иначе почему бы им не находиться так же далеко от источника мысли, как они находятся от сердца и печени? – однажды, перескакивая с мысли на мысль, говорил он своему сыну, пока они дожидались в Эрицине аудиенции у правителя. Он говорил, запинаясь, яростно хмуря огромные брови, зачем-то постоянно их ощипывая. – Позволь мне начать снова… Что-то постоянно жует мой мозг, молодой Марий, и жует по кусочку. Я все еще помню прочитанные книги, и когда я заставляю себя, то могу думать правильно – могу руководить собранием и делать все, что я когда-то делал в прошлом. Но не всегда. И эти изменения происходят таким образом, что я их не понимаю. Временами я даже не сознаю этих изменений… Ты должен простить мне мои грубости и капризы. Мне надо сохранить умственные силы, потому что однажды я еще стану консулом в седьмой раз. Марта сказала, что это случится, а она никогда не ошибается. Никогда не ошибается… Я говорил тебе об этом, не так ли?
– Да, отец, ты рассказывал. Много раз, – ответил молодой Марий с грустью в голосе.
– А говорил ли я тебе, что она мне предсказала еще? Серые глаза молодого Мария внимательно обежали все вокруг и остановились на искаженном и помятом лице отца, с которого в эти дни не сходил яркий румянец. Молодой Марий тихо вздохнул, думая о том, сбился ли отец с мысли снова или в его сознании еще сохраняется ясность?
– Нет, отец.
– Ну так слушай. Она сказала, что мне не быть величайшим человеком Рима, что бы я ни сделал. Знаешь ли ты, кто, по ее словам, будет величайшим римлянином изо всех нас?
– Нет, отец. Но я хочу знать.
Даже луча надежды не зародилось в сердце молодого Мария; он понимал, что это будет не он. Сын великого Гая Мария слишком хорошо знал о собственных недостатках.
– Она сказала, что им будет молодой Цезарь.
– Ну и ну!
Марий изогнулся и хихикнул, неожиданно холодно и жутко.
– О, не беспокойся, мой сын! Он не будет им! Я никому не позволю быть более великим, чем я сам! Но в этом кроется причина того, почему я собираюсь утопить звезду молодого Цезаря на дне самого глубокого моря.
– Ты устал, отец, – молодой Марий вскочил. – Я заметил, что печали и трудности ухудшают твое самочувствие, и тогда ты устаешь. Пойди и поспи.
Правителем Сицилии был клиент Гая Мария Гай Норбан. В настоящее время он находился в Мессане по делам, связанным с попыткой, предпринятой Марком Лампонием, вторгнуться на Сицилию при помощи повстанческих отрядов луканиев и бруттиев. Посланный с приказом скакать как можно быстрее по Валериевой дороге в Мессану, курьер Мария вернулся назад с ответом правителя через тринадцать дней.
«Хотя я полностью сознаю свои клиентские обязанности перед тобой, Гай Марий, но являюсь также пропретором римской провинции, и считаю долгом чести ставить свои обязательства перед Римом выше своих обязательств перед патроном. Твое письмо прибыло после того, как я получил приказ сената, в котором мне предписывалось не оказывать тебе и другим беглецам никакой помощи. В настоящее время мне приказано поймать тебя и убить, если это возможно. Этого я, разумеется, делать не буду, и потому единственное, что в моих силах, – это приказать твоему кораблю немедленно покинуть воды Сицилии.
От себя лично желаю тебе всего хорошего и надеюсь, что ты где-нибудь найдешь безопасное убежище, хотя и сомневаюсь в том, что тебе удастся сделать это на римской территории. Я могу сказать тебе, что Публий Сульпиций был схвачен в Лаурентуме. Его голова выставлена на трибуне в Риме. Подлое дело. Но ты поймешь мое положение лучше, если я скажу, что голова Сульпиция была установлена на трибуне самим Луцием Корнелием Суллой. И вовсе не по приказу – он сделал это лично.»
– Бедный Сульпиций! – сказал Марий, смахнув с глаз слезы, затем расправил плечи и добавил: – Ну что ж, тогда мы отправляемся в путь! Посмотрим, как нас примут в провинции Африка.
Но там они даже не смогли высадиться на берег, поскольку правитель этой провинции также получил приказ сената, и единственное, что он смог сделать – это отправить их куда-нибудь еще, поскольку его служебные обязанности предписывали ему изловить и убить беглецов.
Тогда они поплыли в Русикады, служебный порт Цирты, столицы Нумидии. Этой страной правил царь Гиемпсал, сын Гауды, во многом достойный человек. Он получил письмо от Мария, когда находился вместе со своим двором в Цирте, недалеко от Русикад. Его нынешнее пребывание на троне ставило его перед огромной дилеммой, которая заставляла колебаться правителя Нумидии – Гай Марий возвел на трон его отца, и Гай Марий все еще оставался тем человеком, который мог лишить трона сына. Но Луций Корнелий Сулла также предъявлял претензии на свое превосходство в Нумидии.
После нескольких дней раздумий, он, с частью своего двора, переместился в Икосий, подальше от римского присутствия, и пригласил Гая Мария с его спутниками встретиться с ним там. Он позволил им сойти с корабля на берег и разместил их в нескольких комфортабельных виллах, предоставленных в их полное распоряжение. Гиемпсал часто принимал своих гостей в собственном доме, достаточно большом для того, чтобы можно было назвать его маленьким дворцом. Однако он был не настолько удобен, как главный дворец в столице, и поэтому царь вынужден был оставить там всех своих жен и наложниц, взяв с собой в Икосий только царицу Софонисбу и двух младших жен – Саламбо и Анно. Он был образован в лучших традициях эллинистических монархий, а потому не придерживался восточных обычаев и позволял гостям свободно общаться со всеми своими домочадцами – сыновьями, дочерьми, женами. К несчастью, это и привело к осложнениям.
Молодому Марию был двадцать один год, и он уже чувствовал себя взрослым мужчиной. Очень белокурый и очень красивый, он представлял собой великолепный образец физического совершенства; слишком неусидчивый, чтобы занять себя какими-нибудь умственными упражнениями, он искал утеху в охоте. Но именно охоту не любил царь Гиемпсал, хотя любила его младшая жена Саламбо. Африканские равнины изобиловали фауной – слоны и львы, страусы и газели, антилопы и пантеры – и молодой Марий проводил свои дни, изучая способы охоты на животных, которых он никогда прежде не видел. Саламбо сопровождала его.
Зная о том, что эти экспедиции проходят при большом количестве слуг и их внимательные глаза служат достаточной защитой добродетели его младшей жены, царь Гиемпсал не видел большой беды в том, что молодого Мария сопровождала Саламбо; возможно, он был рад избавляться временами от такого сверхактивного создания. Сам он много времени проводил наедине с Гаем Марием (чье мышление заметно улучшилось с тех пор, как он прибыл в Икосий), вспоминая старые времена. Изучая историю кампаний в Нумидии и Африке против Югурты, Гиемпсал сделал обширные записи для своего семейного архива и позволил себе помечтать о том времени, когда один из его сыновей или внуков сможет на самом деле считаться великим, чтобы жениться на женщине из римского нобилитета. У него не было иллюзий – он мог называть себя царем, мог править большой и богатой страной, но в глазах римского нобилитета он, и все, что было с ним связано, значили меньше, чем пыль.