После бури

Затем Кутырин прошел и широко распахнул двери своего кабинета.

— Ну что ж, а теперь прошу ко мне, — любезно пригласил пристав.

Пропустив Зотова в кабинет, он оглянулся и совсем уже другим тоном приказал:

— Чураков, останешься здесь, а ты можешь идти!

Закрыв за собой дверь, Аким Акимович бросил плеть на стол, сел в кресло и, откинувшись на спинку, достал папиросы. Машинально постукивая мундштуком о портсигар, он долго смотрел на покорно стоявшую перед ним жертву, как бы изучая, с какой стороны к ней подойти. Взгляд его был пристальный, холодный, как у змеи. Не так ли смотрит удав на кролика, собираясь его проглотить? Но Вася кроликом не был и чувств кролика не испытывал. Не было у него и страха перед жестоким и беспощадным врагом. Вася был уверен, что сейчас ему придется попробовать плети.

“Пускай бьет. Рабочим-революционерам еще хуже было”, — думал он. И от этой мысли сильнее билось сердце и сохло в горле. Ему даже хотелось испытать себя и пострадать за революцию.

— Где же спрятана типография? — спросил, наконец, пристав.

Настала решительная минута.

— Далеко спрятана. Вам не найти, — угрюмо пробормотал Вася и покосился на лежащую плеть. Он ждал, что пристав вскочит, схватит плеть и начнет бить.

— Не найти? — усмехнулся Кутырин. — Может быть, вместе найдем?

— Ищите сами. Я не скажу! — твердо, почти вызывающе заявил Вася и поднял голову.

Но пристав остался невозмутим. Он неторопливо зажег спичку, прикурил и затянулся.

— А ты напрасно торопишься, — спокойно проговорил он, тонкой струйкой выпуская дым. — Давай поговорим, Зотов, по-хорошему. Да ты садись! Настояться еще успеешь. Послушай внимательно, что я скажу, и подумай! Выбор у тебя небольшой… Если скажешь, где спрятана типография, то я в долгу не останусь.

С этими словами Аким Акимович оглянулся, заметил что-то в углу, встал и, пройдя в конец комнаты, взял стоявшие там новые черные валенки. Похлопав их по голенищам, поставил рядом с Зотовым.

— Не купите! — сказал Вася, сильно покраснев. — Не на того напали.

— Вот, например, пимы! — продолжал пристав, как будто не слышал его слов. — Новенькие, теплые! Ты таких никогда и не носил. Но это еще не все!

Пристав достал из бокового кармана бумажник, вынул сторублевую бумажку с портретом Екатерины и положил на стол.

— Вот… Радужная! Посмотри… Не видал ведь таких денег, — сказал Аким Акимович, откинувшись на спинку кресла. — Значит, в одном случае пимы и деньги, а в другом… Если начнешь упорствовать, — пеняй на себя. Надеюсь, ты про меня не раз и не два слышал? Знаешь, что я шутить не люблю!

— Знаю! — хрипло, от душившей его ненависти, сказал Вася. — Хорошо знаю. Я вам за отца всю жизнь не забуду. Придет срок — рассчитаемся.

Угроза юноши вывела из равновесия пристава.

— Молчать! — крикнул он и, выбежав из за стола, схватил плеть. Некоторое время они смотрели друг другу в глаза, словно выжидая, кто первый начнет”.

— Ну, бей! — неожиданно звонко выкрикнул Вася. — Ну, бей! Твоя власть!.. Чего стал? Не боюсь я тебя! За пимы, думаешь, типографию продам? Эта типография правду про тебя расскажет всему народу, а я за пимы продам! Не знаешь ты Ваську. Я Зотова сын… Отец мой тебе в рожу плюнул! А думаешь, я не плюну? — все сильнее выкрикивал юноша в каком-то радостном исступлении, не думая о том, что он здесь в полной власти “живодера”, который может с ним сделать все, что угодно. Глаза его горели и слова вырывались из груди, как расплавленный металл из домны.

Кутырин, прищурив глаза, стоял бледный, с плотно сжатыми губами, но уже овладевший своей неукротимой натурой. Да. Он помнит Зотова. Большой, сильный человек, с которым едва справились семь жандармов во время ареста. Такие же глаза, такой желоб и подбородок. Действительно, на первом допросе, когда Кутырин предложил Зотову сообщить настоящие имена членов Пермского комитета, за что обещал сохранить жизнь и даже свободу, тот плюнул ему в лицо. Но откуда об этом знает мальчик?

— Ну! Теперь все сказал? — спросил Кутырин, когда Вася, тяжело дыша, остановился.

— Все!

— Та-ак… — протянул пристав. — Не ожидал! Характер у тебя, действительно, отцовский… А ты мне нравишься! Смелый! Плети, значит, не боишься! Ну, это мы еще успеем проверить. Не таких, как ты, ломали! И плети попробуешь и скажешь…

— Не скажу!

— А нет, скажешь! — с улыбкой, словно дразня и подзадоривая, сказал пристав.

— Отца повесил… вешай и меня, “живодер”!

Аким Акимович знал, что его здесь наградили таким прозвищем, и неожиданно расхохотался.

— Ну, а что еще придумаешь?

— Все. Теперь больше слова не услышишь.

— Ну, что же делать? По-хорошему не хочешь… Сам виноват! — с сожалением сказал пристав и, взяв со стола деньги, неторопливо сложил их и спрятал обратно в бумажник. — Жаль мне тебя, Зотов. Честно говорю”- жаль! Все равно скажешь и ничего не получишь. Революционер тоже!.. Типографию спрятали, а подумал ты, — зачем? Кому она теперь нужна? Лежит где-то, ржавеет… Или ты надеешься, что отец с того света вернется и опять прокламации будет печатать? Не-ет, голубчики. Теперь всё! Больше бунтовать не придется. Кандыба! Чураков! — вдруг крикнул он.

Когда полицейские прибежали на зов начальника, он кивнул головой на стенку. Откуда-то взялась веревка, и через минуту руки у юноши были связаны. Вася не сопротивлялся. Его охватило какое-то тупое безразличие ко всему, и он равнодушно смотрел, что с ним делают.

Вот связали руки, но почему-то спереди. Ага! В стенку вбита скоба, за которую привязали руки. Вот заворотили через голову рубаху. Значит, сейчас будут бить. Звуки голосов, топот ног доносились глухо, словно в уши набралась вода, как это бывает во время купания.

— Последний раз я тебе советую, Зотов… Давай лучше по-хорошему сговоримся. Все равно, пока не скажешь, не выпущу! Оглох, что ли? Ну-ка, резани, Кандыба!

Острая боль обожгла спину, и Вася чуть не крикнул. От второго удара он дернулся вперед и что было силы прижался к стене, словно хотел уйти в нее… Еще… и еще… Он стиснул зубы, зажмурил глаза и затаил дыхание.

“Держись, Василий, крепко держись… Терпи за рабочее дело. Ты уж не маленький. Это тебе мерещится, а на самом деле не больно”, — мысленно уговаривал он себя, и ему казалось, что это говорит отец.