Дорога китов

Я не мог шевельнуться, едва дышал, хотя был тверд, как точильный брус для меча, и у меня так пересохло во рту, что я не мог говорить.

― Теперь он не может, и он присылает тебя, ― продолжала она и перекатила меня на себя.

― Давай. Я научу тому, чему тебя прислали учиться.

― Хороша была Фрейдис, ― сказал отец, сам затуманившись от нежных воспоминаний. ― Гудлейв клялся, что она ведьма и заставляет его возвращаться к ней каждый год и оставаться с нею до тех пор, когда он уже едва может влезть на лошадь, чтобы спуститься с горы. Коли Халлдис и знала об этом, то не очень-то и волновалась. Она была плодородна, как хорошая почва, эта Фрейдис... но одинока. Все, что ей было нужно ― хороший мужик.

Я глянул на него, и он скривился.

― Да, и я тоже. И Гуннар, наверное. Если и был мужчина, который не пахал это поле, значит, жил он от нее через одну долину и был слишком ленив, чтобы туда добираться.

Я промолчал. Мне хотелось рассказать ему о Фрейдис, о ее колдовстве, и как она убила медведя копьем, когда я сбежал... И снова видение: ее голова медленно поворачивается, густо брызжет каплями крови ― дугой. Улыбалась ли она?

Когда я в конце концов подполз к медведю, он был уже мертв ― обломок древка ударился о дерево, рожон пробил череп и торчал из макушки. Зверь хлопнулся о склон и осел на лапы. Да так и остался лежать огромным сугробом, устрашающим даже в своей неподвижности. Я же, ошеломленный, заметил, что волоски у него под подбородком мягкие и почти чисто белые. А одна вытянутая лапа, размером с мою голову, слегка дрожит.

Я сел, содрогнувшись. Колдовство Фрейдис подействовало. А ценой, наверное, стала ее собственная голова. Верно, она знала об этом. Я в голос заплакал, сам не зная о чем. О ней? О собственной трусости? О моем отце и о Гудлейве? Нет, вообще обо всем...

В конце концов меня стал бить такой озноб, что и плакать я уже не мог. Полураздетый, на таком-то морозе. Мне нужно вернуться в дом. Там ― дом. И Фрейдис. И мне вовсе не хочется возвращаться туда ― там меня, может быть, ожидает ее двойник-призрак, обвинитель. Но здесь я замерзну.

Медведь пошевелился. Я отползаю в сторону. Последняя судорога? Я видел такое у кур и овец, когда им перерезают горло. Я не доверяю этому медведю. Я вспоминаю Фрейдис и свой страх и, набрав в грудь побольше воздуха, подхожу к нему и втыкаю меч Бьярни туда, где, как мне кажется, находится сердце ― глубоко, в самую сердцевину этого белого утеса.

Отличный меч, и сил мне не занимать, а страх сделал меня еще сильнее. Клинок вошел так гладко, что я едва устоял на ногах, не уткнулся в густой мокрый мех; кровь не хлынула, только медленно сочилась густыми каплями. Меч вошел почти по самую крестовину рукояти, и я не мог его выдернуть.

Меня била страшная дрожь, и в конце концов я прекратил попытки и поплелся вверх по склону, через порог, в развалины дома, а там закутался в ее плащ, чтобы согреться, и стал ждать, погружаясь в холод. Там-то Нос Мешком со Стейнтором и нашли меня.

Уж куда как скверно, когда такая память мечется в твоих мыслях, как в клетке. А тут и того хуже, новый ужас, виденье: как медвежонок, вцепившись когтями, я выволакиваю вторую Фрейдис из дому и, раздвинув ей ноги, великолепным ударом тараню ее в единоборстве. Я не вижу лица этой женщины, матери...

Я трясу головой, едва не плача, понимаю, что это было бы величайшим унижением...

Отец без слов схватил меня за предплечье. Наверное, он решил, что я оплакиваю Фрейдис. Или свою мать. По правде говоря, я и сам не знал, кого из них.

Тогда ― одинокий более, чем когда-либо, ― я прошел через лагерь, а люди торговались, болтали, суетились, прошел к лесу, чтобы набрать папоротника, и спиною чуял, что глаза его следят за мной, и чувствовал, что он такой же чужой мне, как и все остальные.

Я думал, он ли снял голову своему брату или это сделал Эйнар. Каково это ― убить брата? Или хотя бы смотреть, как он умирает?

И все же они мужчины, эти варяги. Угрюмые, как точильные камни, холодные, как штормовое море, но они ― мужчины.

У большинства есть жены и семьи ― на Готланде или дальше к востоку, ― и они то и дело возвращаются к ним. У Колченога ― женщина и двое малышей, которым он посылает деньги с теми торговцами, кому может доверить. У Скапти Полутролля ― женщина не одна и не в одном месте, но он тратит все деньги на дорогую одежду. Кетиль Ворона был изгнан из какого-то места в Норвегии, и у него никого нет, кроме Обетного Братства.

Но есть и другие ― мужчины, которые сами по себе. Сигтрюгг такой, ибо он именует себя Валкнут и на щите у него начертан рунический знак «Узел павших» ― три треугольника. Это значит, что он посвятил свою душу Одину и пойдет на смерть по воле этого бога. Даже самохвалы обходят его молча.

Эйнар и сам был тайной, хотя большинство понимало, что он тоже изгой. Колченог шутил, что наш вожак, замкнутый и угрюмый под шапкой тусклых волос цвета воронова крыла, был изгнан из Исландии за чрезмерную веселость. Колченог единственный, кто осмеливался прохаживаться насчет Эйнара.

Позже, когда утробы наполнились и разговоры стихли, люди принялись чистить оружие, особенно старательно и осторожно отдраивая с лезвий все темные пятна, какие могли. Потом Эйнар поднялся у самого большого костра, и люди молча собрались там, став полукругом, лицом к черному морю, шуршащему галькой. За нашими спинами сырая мгла воровато подкрадывалась с холмов.

― Завтра мы пойдем вглубь страны, ― сказал Эйнар, его темные глаза перебегали с одного на другого. ― Колченог, ты останешься здесь. И с тобою еще девятеро. Будешь охранять корабль и наш груз.

На это Колченог раздраженно хмыкнул, но согласился ― для долгого пешего перехода он не слишком годится.

А еще он знал ― узнал об этом позже, ― что получит свою долю добычи. Потому что никто ничего не прикарманивал. Так должно было быть. Но на деле все понемножку крали: серебро совали за голенища сапог или прятали под мошонкой, либо под мышками. А кто на этом попадался, бывал наказан так, как решало Обетное Братство, и для начала непременно терял всю свою добычу, да и после всего, в дороге, доставалось ему мучений.

― Мы ищем то, что найти нетрудно: христианский храм Святого Отмунда, ― продолжал Эйнар. ― Это единственное крепкое каменное здание во всей округе, с деревянными пристройками. Вот его-то и надо искать. Ворвемся, возьмем, что надо, и сразу обратно. Королевство это нынче крепко защищено, давно те деньки миновали, когда можно было здесь искать доброй поживы, а стало быть, берите только то, что сможете унести ― никаких рабов, никакой скотины, ничего тяжелого. Единственное, что нам требуется добыть это... это ― ковчег... ― Он запнулся на чужестранном слове и оглядел смущенные лица. ― Это, стало быть, такой ларец, добротно сделанный, резной и украшенный. Вот он-то нам и нужен.

― А что в нем? ― лениво спросил Кетиль Ворона.

Эйнар пожал плечами.

― Кости. Ежели то, что я слышал о таких вещах, правда.

― Кости? Чьи кости? ― с любопытством спросил Иллуги Годи.

― Да почти наверняка этого святого Отмунда, ― ответил Эйнар. ― Так эти христиане поступают со своими святыми. Засовывают их кости в ящик и поклоняются.

― Дерьмо, ― с отвращением сказал Валкнут. ― Вот ведь колдовская дрянь. И что они там, в Бирке, стряпают? ― И он зачурался, сделав знак-оберег, и все сделали тоже.

― Хороший вопрос, ― рыкнул Скапти. ― Что они будут делать в Бирке с этой грудой костей?

Эйнар пожал плечами и мрачно огляделся.

― Вам нужно знать только то, что они снарядят нас на будущий год. Каждый получит достаточно, чтобы справить новую одежду, с ног до головы, и «Сохатый» тоже будет оснащен заново. И вся добыча от набегов останется за нами, кроме того, о чем нас просили.

Все замолчали, кивая головами. А Скапти прочистил глотку и рявкнул:

― Только покажите мне, где они, эти святые!

Те, кто имел понятие, усмехнулись, а Валкнут ему объяснил:

― Святые ― это умершие последователи Христа. Их главные годи решают, кто из мертвых лучше ― те и станут богами в ихней Вальхалле.