Дорога китов

Они заряжали и стреляли, заряжали и стреляли, потому что приступ провалился, и теперь оставался единственный способ взять город ― разбить стены. Кто-то из греков, увидав, в каком я состоянии, дал мне воды и перевязал раны грязноватыми тряпками, а я сидел, окаменев, и ничему не противился. Внутри же я... распался, как проржавевшая в море кольчуга, ронял звено за звеном.

Отец мне не отец. Гуннар ― настоящая любовь. Стаммкель ненавидел Гуннара. Новые звенья соединялись и скреплялись, постепенно восстанавливая связь событий.

Мать, уже нося меня под сердцем, пришла к моему отцу... нет, к Рерику. К Рерику, который женился на ней и получил хутор себе на старость, а вместе с ним и сына того, кто считался мертвым. Считался, пока он не явился, как призрак на пиру.

Гуннар. Не удивительно, что он остался в Бьорнсхавене и никто не посмел против этого возразить. И не удивительно, что Гудлейву пришлось хитрить, чтобы отделаться от меня, потому что он должен был все знать.

И Гуннар остался с Эйнаром, потому что остался я, ― он отдал жизнь, поскольку был моим отцом, и молчал о том до могилы. Я плакал, размазывая грязные слезы по лицу, обо всем, что мы не сможем сказать друг другу, обо всем, что вспоминал и что обретало новый смысл.

Гуннар Рыжий. Ходивший с важным видом, рыжий, как осенний папоротник-орляк, Морской разбойник, в котором было больше отцовских качеств, чем у Рерика, кто просто хотел иметь хутор и покой. Локи сыграл шутку, и они обменялись жизнями.

В конце концов я впал в отупение, и слезы иссякли. Я думал о Рерике, лежащем в пыли. Нельзя допустить, чтобы его тело склевали стервятники; я пошел искать Давших Клятву.

Я нашел человека, которого знал, Флоси, моего товарища по веслам на прежнем «Сохатом»; он приветствовал меня усталым взмахом руки.

― Думал, тебя прикончили. Остальные вон там, ― сказал он, ткнув грязным пальцем за плечо. ― Иллуги всех пересчитывает. Меня послали за едой и водой.

Он стоял и усмехался, волосы его дико спутались, а борода стала жесткой от засохшей крови и буро-желтой от пыли. Глаза белели в красной корке пыли и крови, покрывавшей лицо, одежда скрывалась под покровом из пыли. Тут мне пришло в голову, что я выгляжу не лучше ― если не считать следов слез, на которые Флоси всячески старался не обращать внимания.

Равно как и остальные, в изнеможении добравшиеся до нашего стана, разрушенного конницей, что разбросала хлипкие навесы. Иллуги и Эйнар выясняли, кто уцелел.

Меня приветствовали взмахами рук и кивками. Эйнар ― пряди волос слиплись от крови ― обернулся и криво ухмыльнулся, потом дернул головой в сторону Иллуги.

― Пожалуй, вычеркни его из списка мертвых, ― сказал он.

― Не вычеркивай, ― возразил я, поднимая неполный мех с теплой водой.

Я вылил воду себе на голову, потом отхлебнул. Противно.

― Справедливо, ― сказал Кривошеий. ― Ты больше похож на мертвого, чем на живого, ― и сейчас истратил всю воду, что у нас осталась, так что кому-то все равно придется тебя убить.

― Не вычеркивай, ― повторил я, ― но припиши имя моего отца.

― Эх! ― вздохнул Кривошеий. ― Старина Рерик погиб?

― Большая потеря. Мы ощутим ее, когда ветер будет в спину, а море раскинется перед нами, ― огорченно добавил Эйнар. ― Как мы теперь отыщем путь?

― Всякий путь хорош на дороге китов, ― выговорил я. Эйнар кивнул и хотел было хлопнуть меня по плечу, чтобы успокоить; но я зло глянул на него сквозь полосатую от слез корку на лице. Иллуги подался вперед, ровно на один шаг, встав между нами.

― Ты видел еще кого-нибудь? ― спросил он.

Я отвернулся от Эйнара и, жмурясь, посмотрел на Иллуги. Морщины на его усталом лице стали словно еще глубже от пыли.

― Скарти, ― сказал я. ― Стрела попала.

― В горло, ― подтвердил Валкнут.

Он сидел, скрестив ноги, и пытался расчесать пыльные свалявшиеся волосы и бороду. Он поднял взгляд, глаза потерянные, голос полон удивления:

― Захлебнулся кровью. Я слышал, как он хрипел.

― Я видел Эйндриди, ― пробормотал Кетиль Ворона. ― То есть, думаю, что это был он, лица я не рассмотрел. Голова у него была в огне.

― Огненная стрела, ― согласился Кривошеий. ― Я видел, как она в него попала, но он убежал прежде, чем кто-то смог помочь.

― Нужно собрать наших мертвых, ― сказал я, и все согласно заворчали.

Эйнар кивнул, оглядел всех, потом прищурился в пыль. Никто не сказал о раненых. Но сейчас раненых быть не могло, всем, кто не сумел убраться с поля битвы, перерезали горло мародеры. И, скорее всего, наши же.

― Подождите, пока пыль уляжется, иначе будете до ночи бродить понапрасну, ― сказал Эйнар. ― Нам принесут еду и воду. Отдыхайте, восстанавливайте силы, а потом почтим мертвых.

Это было настолько разумно, что и возразить нечего. Именно так мы и поступили. Оседала золотистая пыль, где-то грохотали огромные орудия, стонали и кричали больные и раненые.

Прибыла еда, приготовленная женщинами. Некоторые из них искренне оплакивали погибших. Наконец-то у нас было более чем достаточно еды, потому что ее выдавали на сотню с лишним человек, а у нас осталось, по окончательным подсчетам Иллуги, сорок три едока.

Пыль так и не улеглась до конца, но осела настолько, что мы увидели, как солнце начинает садиться, в горящих золотом и пурпуром полосах на окоеме. В знойном мареве, голые по пояс, мы отправились в скорбный путь, толкая повозку, на которой доставляли еду.

Пока не стемнело и хоть что-то можно было различить, мы грузили тела тех, кого смогли опознать, на повозку и отвозили к реке, где женщины оплакивали и омывали павших, как умели. Дон окрасился розовым, несметными тучами вылетели голодные вечерние насекомые.

Я нашел Рерика. Его не тронули орды мальчишек, которые теперь охотились не за стрелами, а грабили мертвых. А вот Скарти обобрали, его обнаженное тело белело под мягким золотистым покровом пыли.

Мы вытащили его из высохшей лужи его собственной крови, распухшего от укусов насекомых, и стрела, торчащая у него в горле, вышла с тихим чмоканьем и красным сгустком. Стрела в бедре вообще не хотела выходить, так что мне пришлось перевязанной рукой мучительно долго срезать древко.

Все это время я чувствовал на себе взгляд с повозки, мертвый взгляд того, кого я знал как отца, и во мне зрела буря. Я злился на то, что он упорно хранил тайну и я так и не получил настоящего отца. А от тоски, когда понял, как долго он нес тайну, захотелось выть волком.

Изъеденная оспой голова Скарти болталась из стороны в сторону; когда я закрывал ему глаза, то слышал его голос: «Но никогда не увидишь на поле битвы кошку».

Его мы тоже положили на повозку.

И еще мы нашли Эйндриди ― мы решили, что это он, по щиту и оружию, которые были при нем, но даже родная мать не узнала бы почерневшую, шелушащуюся головешку, которая прежде была лицом.

Мы нашли Хрута, который знал больше загадок, чем Нос Мешком, и Коля сына Отригга, который умел вырезать шилом изящные витые узоры на коже, и Ислейва из Альдейгьюборга, и Рюрика, полуславянина из Киева, который приехал в Хольмгард на время, там присоединился к нам и пробыл с нами столь малый срок, что мы почти ничего не успели узнать о нем.

Нашли и Ранвейка Глаз-Самоцвет, одного из первых Давших Клятву. Его глаза странного цвета закрылись навсегда, когда в лицо попало одно из свинцовых ядер.

И множество других... Каждое тело ― новый плач женщин, новый камень на наших сердцах.

Эйнар и Валкнут глядели на труп Ранвейка. Кетиль Ворона почти нежно стер засохшее месиво с мертвого лица. Я знал, что осталась всего горстка первых Давших Клятву, тех, кто когда-то отплыл оттуда, где айсберги сползают в море с суши и огромными горами плывут к странам, где ветер движет лишь песок, вспоминая море.

Когда все было кончено, пришел Флоси, с отвращением покосился на трупную жижу в повозке, а ведь в ней предстояло возить хлеб и мясо. С ворчанием он покатил повозку к реке ― отмывать, сетуя, что и предположить такого не мог, когда давал треклятую клятву.