Дорога китов

Остальное довершила изгородь копий. Передний ряд застыл, задние ― сминали строй, врезаясь друг в друга.

С нашей стороны посыпался град стрел, просвистевших над головами стоявших в строю; стрелы достигали цели, но почти не нанесли урона. Хазары развернулись и с дикими злыми криками поскакали прочь, исчезая во мгле, точно огромный разочарованный зверь.

Кто-то торжествующе крикнул, и мы все подхватили этот крик, ударяя мечами о щиты. Наше «Хум-м!» катилось и катилось, покуда мы не задохнулись от пыли.

Так мы простояли еще час, глотая сухую степную землю, плюясь грязью, изнемогая от жары и солнца, запертые в стене щитов, пока о нас не вспомнили и не прислали гонца с вестью о том, что можно уйти.

Усталые, мы потопали обратно к нашим клочкам полотняных навесов и палаток у реки ― ко всему, что давало тень, ― и упали, глотая воду, принесенную женщинами и детьми. Думать о еде никто не мог, мы задыхались от жары и усталости. Тучи гудящих насекомых накинулись на нас.

― Неплохо получилось! ― широко улыбнулся Скарти, отбрасывая щит и меч. ― Мы их отпугнули, и никто не получил ни царапины. Хороший день для Обетного Братства.

Кое-кто ворчливо согласился, большинство же слишком изнемогло, чтобы хоть что-то ответить. Мы били слепней из последних сил, Скарти быстро утратил свое добродушие и озверел.

― Что они жрали до нашего прихода? ― злобно справился он, хлопая по телу.

Как и все мы, он был покрыт красными волдырями от укусов.

― Жаль, что Скарти не воюет где-нибудь подальше, ― подал голос Квасир из-под навеса. ― Раз они к нему так липнут, тогда улетели бы и оставили нас в покое.

Когда солнце село, замелькали женщины, разжигая костры в ямах и вешая над ними на треногах и крючках котелки. От запаха горелого дерева сердце заныло: я вспомнил былые костры, там, на родине; евший глаза дым был малой ценой, которую пришлось заплатить за исчезновение насекомых.

Постепенно, по мере того как свежел воздух, Давшие Клятву приходили в себя и собирались вокруг костров. Финн Лошадиная Голова присел рядом со мною на корточки и бросил мне монету.

― Что это такое, юный Орм? Ты разбираешься в монетах, как конюхи в лошадях.

― Орм и в лошадях разбирается, как конюхи, ― напомнил ему Кетиль Ворона, и Финн согласно махнул рукой.

Я рассматривал монету.

Она была золотой, такие чеканили в Великом Городе. По-гречески она называлась номизма, а на латыни ― солид. На монете были головы Константина VII и Романа II, потому что у греков, которые именуют себя ромеями, почти всегда бывает два правителя, как это ни глупо.

― Удивительно, что крепость так долго держится, ― буркнул Эйндриди.

― У них крепкие стены, ― заметил Валкнут.

― Ни стенами едиными крепость цела, ― возразил Эйндриди.

― Много воинов, ― задумчиво сказал Нос Мешком. ― Они не живут по хуторам, а все время воюют.

― Это так, ― согласился Эйндриди. ― А что еще, кроме стен и воинов?

― Вот это, ― сказал я и подбросил монету.

В свете костра золото ярко полыхнуло. Блеск мгновенно приковал к себе все взгляды.

Финн поймал монету в воздухе, и в глубине его кулака сияние угасло. Он окинул варягов настороженным взглядом.

― Да, ― вздохнул Эйндриди. ― Монеты могут многое сделать, это уж точно.

― Значит, пригодится? ― спросил Финн. ― Я взял ее у мертвяка, вон там. Прежде мне не доводилось видеть раньше чеканного золота.

― Она полновесная, ― сказал я, ― стоит двенадцать византийских серебряных миларисиев, то есть примерно столько же, сколько арабский дирхем. Великий Город чеканит золотые монеты, также поступают и арабы из Серкланда. Их монеты не перепутаешь, потому что на монетах из Серкланда нету маленьких человечков, а только закорючки письма.

― Вот именно, ― тихо сказал Финн, в то время как остальные вытягивали шеи, чтобы как следует рассмотреть.

Он держал монету между указательным и большим пальцем, поворачивая ее так и этак.

― А сокровище Атли на нее похоже? ― спросил Кривошеий.

Я не уловил язвительности в его голосе, не понял и того, что вопрос обращен скорее к сидящему в тени Эйнару, чем ко мне, и потому ответил насмешливо:

― Тебе повезло, Финн, потому что эту монету отчеканили лет десять назад. Монеты нового императора, Никифора, схожи с нею, но в них золота меньше на одну двенадцатую часть, и торговцы относятся к ним с настороженностью. Ты не найдешь ни одной такой в кладе, каковой скрыт со времен Вельсунгов. Наверное, там вообще нет золота, только серебро. На самом деле, ― не унимался я, рисуясь своими познаниями, ― серебряные миларисии всегда полновесные и чистые, но сейчас они стали редкостью. Клад Атли будет чистым, потому что это сокровище Вельсунгов, которое Сигурд отнял у дракона Фафнира. Конечно, оно тоже проклято...

И тут я замолчал, сообразив наконец, в какую трясину ступил обеими ногами. Все смолкли, тишину нарушал только отдаленный гул войска, тихое бормотание женщин, треск и шипением варева на огне.

― Ятра Одина, юный Орм! ― воскликнул Финн. ― Ты годишься в дело, вот уж точно.

На другой стороне костра, в тени, которая казалась еще темнее, я вдруг разглядел блеск глаз Эйнара, наблюдавшего за мной, пока Финн показывал свою чудесную добычу остальным. И взгляд этот длился и длился, пока появление одного из греческих священников не разрушило чары.

Священники, приглашенные Святославом, чтобы утешать страждущих среди высоко ценимых князем греческих мастеров, не упускали ни единой возможности распространить веру Христа, ибо решили привести всю Русь к своему богу.

Наш гость, с черной бородой и в простой рясе, назвался Теотокиосом, он принес флягу вина, правильно сообразив, как завоевать слух норвежцев. Вино было редким угощением, а потому мы радостно встретили священника, как и многих других его собратьев, и быстро употребили его приношение, не обращая внимания на попытки обратить нас в другую веру.

Мы поели, и женщины начали прибираться. Финн усадил одну из них себе на колени, и она, будучи рабыней, не могла отказать и отдалась ему. И то сказать ― уж лучше жирная борода елозила по лицу, а жадные пальцы шарили в ее потайных местах, чем тащиться вниз к реке и мыть наши котелки.

Теотокиос возмущенно крякнул, и Финн, уже докопавшийся до грудей и чмокавший тугой сосок, оторвался от своего занятия и взглянул на грека.

― Чего уставился? ― буркнул он.

Теотокиос ответил на греческом, которого Финн не понимал.

Я уловил достаточно и сказал, что Теотокиос озабочен его грешной душой. Финн рассмеялся и покачал головой.

― Экая беда с этими христианами, ― сказал он. ― Все у них грех, сдается мне, если что тебя соблазняет. Но как может быть грехом то, от чего не можешь удержаться? Чем пригожее баба, тем сильнее тебя к ней тянет, а значит, тем меньше в этом греха, говорю я.

Я был готов с ним согласиться, а вот Плевок ― нет. Он притянул к себе ближайшую девку и повалил наземь, ухмыляясь, хоть та упиралась и ругалась.

― Чепуха! ― проревел он. ― Финн, ты снова все перепутал. Христиане мыслят иначе. Имея пригожую, ты ублажаешь себя, и потому это грех. Я же, напротив... ― Он осекся и вытолкнул свою девку к свету костра.

Низкорослая, лицо красное от злости, маленькие свиные глазки прищурены и глядят в разные стороны. Только любитель толстух мог обрести с нею удовольствие.

― Я не ублажаю себя, ― угрюмо сообщил Плевок, ― так что это не будет грехом. Честно говоря, теперь, разглядев ее, я вряд ли вообще согрешу. Я могу даже попасть в эту христианскую Вальхаллу ― рай, как они говорят.

Теотокиос явно знал норвежский лучше, чем я думал, потому что понял сказанное и грустно покачал головой.

― Путь в рай лежит через обуздание плоти, ― проговорил он звучным голосом.

Грянул смех, на который обернулись сидевшие у соседних костров.

― Есть пути поприятнее! ― крикнул Финн и сосредоточенно принялся искать таковой.

Квасир Плевок снова мрачно взглянул на свою добычу и позволил ей встать и уйти под смех остальных.