Страница 63 из 64
Хромосомный дефект
Разнообразия ради расскажу, как умирают больничные отделения.
Вообще говоря, больничные отделения не умирают. Они переименовываются, перепрофилируются, разукрупняются, сливаются и перемещаются. Но что бы с ними ни происходило, вокруг царит привычная помесь ада медицинского и ада банно-прачечного; гудит тот же улей, снуют те же личности, стряпают прежнее варево. Отделение практически не в силах умереть при хорошем хромосомном наборе. Ну, если выпадет по пьяни какой-то участок хромосомы (делеция) или перейдет под чужое крыло (транслокация), то это не беда, поправимое дело.
Но я был свидетелем смерти своего хозрасчетного, вне улья расположенного, отделения. Оно было уютное и приветливое, его состряпали из одного крыла санаторной гостиницы на отшибе для реабилитации, не требующей полостных операций. Один коридорчик с холлом, тринадцать палат, и шеф ежедневно поглядывал на второе крыло. Но шеф-то, жадная сволочь, и был неустранимым хромосомным дефектом, который сгубил детеныша. Все деньги были у шефа. Он танцевал нас, а мы танцевались. А я уж докончил давно погибшее дело своими разгулами и халатностью. Я тем отделением заведовал, но ничем не владел.
И вот оно, мое уютное отделение в сосновом бору, оказалось при смерти. К новому, 94 году, в 13-ти палатах жила лишь одна бабуля, которую не надо было лечить. Родные привезли ее отдохнуть от нее, и вот бабуля сидела одна, прислушиваясь к зловещему карканью господина Альцгеймера.
Мы с сестрами снарядили стол, одновременно новогодний и поминальный. И все мы крепко выпили, и бабуле налили, и не забыли угостить Альцгеймера. Я мало что помню - разве что медсестру, которая работала якобы на компьютере, что таковым не являлся, а был дисплеем для психотерапии. Сестра была дочкой жадного шефа; он не любил ее мужа и тоже не платил ей зарплату. Она увела меня к себе в кабинет и улеглась на кушетку, где внушала больным несбыточные надежды, и стала расстегиваться, и уложила меня на себя, приговаривая, "ну вот и все, ну вот и все", а я лежал сверху как был, в халате, и вовсе не соображал, чего от меня хотят. Она не успела растолковать: вдруг набежали другие сестры спасать меня, их общее достояние, от ушлой дочери жадного шефа. Им было пьяно и завидно, а сам общественный товар так никому и не достался.
Я вышел и ввалился в последнюю морозную электричку, в пустой вагон.
Потом ко мне подсел какой-то очень вдумчивый и бывалый человек в непонятных наколках, он долго рассуждал со мной о жизни и судьбе, глядя в черное окно, и говорил какие-то важные вещи, напоминавшие притчи. На подъезде к городу он, не переставая развивать свою мысль, начал аккуратно снимать с меня часы. Он не дрался и не грозился, не требовал их отдать, он просто их осторожно, при полном моем понимании, снимал, и я догадывался, что иначе никак нельзя, и напрочь лишился этих часов. И отделение замерло, остановившись вместе с часами. Потом я разжился новыми, и они пошли, но время, которое они взялись отсчитывать, мне даже не хочется вспоминать.