Страница 38 из 44
Затем десятидневный полный отдых (комнаты с мягкой обивкой, голубой свет, нежная музыка, необременительная пища, смешные мультфильмы и шестнадцать часов сна в сутки). Байконурский профилакторий. Радостный результат врачебных обследований: полная психофизическая норма, никаких затруднений с реадаптацией!
И, наконец, пансионат. Последний, двухмесячный период карантина. Разрешено практически все: пешие походы, купание в море, любительский театр, даже вечеринки с шампанским и танцами. У них были замечательные отдельные квартирки, куда в положенные дни наезжали родственники; в комнатах со стеклами регулируемой прозрачности во всю стену кондиционеры поддерживали морскую свежесть, и можно было при желании усиливать или ослаблять запах гниющих водорослей, гомон чаек или гул прибоя.
Все они, начиная с Виктора Сергеевича, еще продолжали жить астероидными проблемами. Тем более что на станции творилось необычное. Калантаров развернул бурную деятельность; Панин с некоторой ревностью говорил, что не ожидал от Жоры такой прыти. Часто командир собирал бывших соратников в телевизионном холле посмотреть очередную передачу с астероида, «поболеть» за свой космический дом, обменяться впечатлениями и прогнозами.
…Честно говоря, Панину в свое время предлагали взяться за этот эксперимент, но он отказался, мол, не до того, осваиваем, строим… Потом, когда начались беспокойные события, Международный центр психофизиологии словно позабыл о своем предложении. И вот опять выплыла эта тема. Только на сей раз ее поддерживало еще с полдюжины институтов — эргономики, космической медицины и другие, а главное, оказывала нажим МАФ. Вполне понятно: такой дорогой полигон, как астероид, Федерация хотела использовать, по словам Тарханова, «на все сто процентов и еще немножко».
Итак, на станции появился, выкатившись из канадского орбитального самолета, толстяк — энергичный Ларри Митчелл, с которым Панин познакомился после завершения полета «Вихря». Тогда, в том же профилактории на Байконуре, «вихревцев» отдали на неделю в полное распоряжение доктора Митчелла и его лаборантов, похожих на бейсбольную команду. Ларри (называть себя иначе он не позволял) неутомимо расспрашивал экипаж о полетных впечатлениях, трудностях, хлопотах, о том, как давалась та или иная операция при наборе высоты, в активном или инерционном полете, при посадке; сам наговаривал километры магнитной нити, облепливал людей датчиками, не разрешал снимать их даже во время сна, задавал разные упражнения, тесты и т. д. И все это — играючи, с шуточкой, с прибауточкой на трех-четырех языках, просто одно удовольствие было с ним общаться; женщины звали Ларри «душка тенор», хотя голос у доктора был квакающий, сиплый. Что-то готовил уже тогда веселый Митчелл, чем-то собирался потрясти мир, а когда спрашивали, какие у него далеко идущие замыслы, опять же отшучивался. Панин многое перенял у доктора между веселой трескотней. Переняв же, использовал на астероиде. Например, метод обучения новых рабочих. Обычно, по словам Ларри, ученика заставляют освоить какую-нибудь технологию в целом, а уж потом обращают внимание на мелочи, шлифуют практический навык. По определению Ларри, «это все равно, что обучать первоклассника с голоса читать наизусть целую пьесу Шекспира, а потом в словах этой пьесы показывать ему отдельные буквы, учить узнавать азбуку. Не лучше ли наоборот?» Он советовал показывать рабочему сначала ничтожно малую часть процесса, какой-нибудь прием третьестепенной важности; доводить этот прием до полного блеска и лишь затем переходить к следующему, складывать целое по мелочам, «от азбуки к Шекспиру». Очень пригодилась на станции методика Ларри.
Сейчас доктор с помощью Калантарова развернулся вовсю. Оказывается, весь многолетний сбор сведений, выработка трудовых методик служили одной цели: замене суточного ритма человеческой деятельности лучшим, более оптимальным.
Коллеги Митчелла давно заметили, что обычная «двадцатичетырехчасовка» — день для трудов, ночь для сна — отнюдь не является незыблемым шаблоном. Конечно, такое чередование наиболее привычно для землянина, за ним —миллиардолетний опыт живых организмов. И все-таки, когда медики провели первые эксперименты (в пещерах, барокамерах), выяснились любопытные вещи. Испытатели, не имевшие возможности следить за временем или пользовавшиеся часами с намеренно нарушенным ходом, довольно легко приспосабливались к «суткам» длиной в 28, 32, 36 часов! Вариантов было много, и не все они сводились к делению условных «суток» пополам. Тридцатичасовой рабочий день и четырехчасовая «ночь», — даже такое диковинное сочетание не слишком выбивало людей из колеи, если только им не становился известным правильный отсчет времени…
В общем, давний тезис о косности биологического «хронометра» человека, о том, что деления его абсолютно жестки, подвергли изрядным сомнениям. Организм оказался более пластичным, чем считали раньше.
Когда Ларри смешил «вихревцев» ковбойскими анекдотами, одновременно ловко расставляя свои датчики, в труднодоступном районе Перуанских Анд давно уже функционировал чудо-городок Международного психофизцентра. Народу в нем жило немного, меньше тысячи человек, и занимались горожане делами отнюдь не глобальной важности: плотничали, малярничали, учили детей в школе, водили электромобили, рвали зубы в клинике или ходили в полицейском патруле. Был в городке собственный мэр, были судья, священник, парикмахер-виртуоз, звезда варьете; были футбольная команда и пара бродяг, которых ни к какому делу пристроить не удалось. Единственное, чем отличалось это мирное местечко от обычного, это искусственная смена света и темноты. Над барами, писчебумажной фабрикой, игрушечным магазином мадам Гарсиа и чахлым Центральным парком, над городским бассейном, церковью и аптекой, над улицами Боливара и Панчо Вильи простирался пологий купол. Плоть его была пронизана капиллярами, усеяна светильниками, расчерчена трубами дождевальных установок. Следуя командам вычислительного центра, расквартированного в старинной индейской крепости, на куполе, точно в планетарии, появлялись восходы, закаты, призрачные облака или радуги. Ползли по кругу созвездия, рос или увядал месяц — в общем, все было, как снаружи, только в ином темпе.
Сутки продолжались сорок восемь часов. Восемнадцать из них уходило на сон, четырнадцать длился нормальный рабочий день на предприятиях и в учреждениях. Поначалу наблюдались тревожные явления: повышенная раздражительность (частые скандалы на рынке и в общественном транспорте), рост числа сердечных заболеваний, постоянное чувство утомления (ответ бармена врачу-экспериментатору: «Ты бы здесь час постоял, так руки бы отвалились!»). Через год жизнь наладилась; общественный продукт достиг запланированного уровня, и даже выборы в муниципалитет прошли без рукоприкладства, что считалось бы хорошим результатом и в обычном, не экспериментальном городе. Однако целый ряд специалистов, в том числе и доктор Митчелл, считал опыт не слишком удачным. Все-таки долго перестраивались люди. Космонавтика — главная «заказчица» МПФЦ — таких сроков адаптации не приемлет. Что же, экипажу, прибывшему на планету с неземным ритмом дней и ночей, год привыкать, прежде чем браться за полноценную работу? Нет уж, надо выяснить, может ли человек срочно адаптироваться к иному ритму деятельности…
Тогда-то Ларри и посоветовал перенести все исследования «испорченного хронометра» непосредственно в космос. Доктор возлагал особые надежды на невесомость. На Земле обезвешивания надолго не добьешься, разве что с помощью каких-нибудь масляных ванн или гипноза, но ведь в таких условиях человек не сможет нормально работать… А тяжесть мешает ставить «чистые» опыты со сменой ритма. «Вертикально-пространственная ориентация» все время держит наш мозг в напряжении: несвобода, связанная с тяжестью, беспрерывно шлет импульсы к мозговой коре. Но ведь давно известно, что раздражители ускоряют субъективное время. День, загруженный хлопотами, пробегает куда быстрее, чем пустой. В космосе тяготение не теребит мозг, количество раздражителей резко падает, потому человек живет «медленнее» и может легче включиться в биоритм с более протяженными периодами.