Чуковский

Будь социальное происхождение иным – может быть, еще и не исключили бы. В «Секрете» инспектор Прошка, выставляя из школы уже исключенного героя, который пришел на уроки, невзирая на исключение, приговаривает со смехом: «Кто же тогда будет чистить помойные ямы?.. Если все портные пойдут в гимназисты, кто же, спрашивается, сошьет нам штаны?.. Что же это будет, скажите, пожалуйста, если вся эта голопузая рвань рассядется тут на партах? Что скажут дети благородных родителей?» В «Серебряном гербе» от этого колоритного монолога осталось только «Ваши товарищи – вон они!» – и жест в сторону окна, за которым виднеются бездомные «босявки». В довершение позора Прошка выломал из фуражки героя драгоценный серебряный герб.

В воспоминаниях Когана история исключения выглядит совсем иначе, чем в «Серебряном гербе». Однажды Корнейчуков повел Когана на публичные лекции по философии, которые профессор Ланге читал в актовом зале университета. Ученикам гимназии ходить на эти лекции запрещалось. «Значит, что-нибудь очень интересное и надо пойти во что бы то ни стало», – заключил Николай. Денег хватало не на весь цикл лекций, а только на одну, заговорщики долго выбирали, на какую пойти, – и выбрали Канта (что явно лежало за пределами интересов героя «Серебряного герба»). Билеты добыл Корнейчуков, места взяли под балконом, чтобы там, в тени, никто их не увидел. И первым, кто заметил уже тогда длинного Колю, был директор гимназии Юнгмейстер. «На следующий день директор разбранил Корнейчукова, который по обыкновению выслушал выговор молча, с видом страдающей невинности. Свое присутствие на лекции Ланге он объяснил желанием уяснить себе строку из „Евгения Онегина“, в которой о Ленском сказано, что он „поклонник Канта и поэт“», – пишет Коган.

Другим преступлением стал рукописный журнал с критикой гимназических порядков и учебников. В «Современном Онегине» тоже фигурирует журнал, где его издатель «…даже батюшку Попова / Отцеубийцей называл. / Где Иловайского, Бычкова / За каждое бранил он слово / И где зато – что было сил – / Он Добролюбова хвалил». Иловайский, Бычков, Попов – это все авторы учебников.

«Журнал явно был оппозиционным, – вспоминает Коган, – и попал в руки директора. Юнгмейстер рассвирепел. Во время большой перемены… директор, потрясая журналом, топая ногами, кричал на издателей… и грозил им всеми возможными карами. Прошло две недели, и вот снова появился новый номер журнала… На большой перемене к директору подошли оба издателя и вручили ему один экземпляр… Юнгмейстер больше не распекал издателей, а созвал педагогический совет, который и исключил из гимназии обоих издателей». Вторым «издателем» Коган называет другого шестиклассника, «впоследствии известного фельетониста „Одесских новостей“ под псевдонимом Альталена» – нельзя же было в советской газете попросту написать «Жаботинского»: его имя давным-давно стало в печати запретным.

Но Жаботинский в пятой гимназии не учился. Упоминание о некоем журнале в автобиографической «Повести моих дней» присутствует: «Печатал» я их (свои стихи. – И. Л.) в рукописном журнале, который издавали два молодых человека, ученики не моей школы…» Однако далее Владимир Евгеньевич пишет, что позднее, в шестом классе, и сам стал издавать газету… а шестой класс Жаботинского никак не мог быть позже седьмого класса Корнейчукова. Учитывая, что нелегальным изданием школьных газет и журналов в бурлящей вольнодумством Одессе занимались не одни только Жаботинский и Чуковский, а к моменту исключения Чуковского из пятой гимназии будущий сионист, похоже, уже оставил Ришельевскую, – речь может идти о совсем разных изданиях.

Наверняка полный самоуверенного юношеского свободомыслия журнал переполнил чашу терпения начальства – тем более что школьная журналистика прямо запрещалась гимназическим уставом. Или директор и впрямь получил приказание «изъять из гимназии полдюжины кухаркиных детей», как говорит в повести любимый учитель героя? Как бы то ни было, понятно, что положение можно было поправить только такими деньгами, каких у семьи не было. И то вряд ли: терпеть у себя вольнодумца, нарушителя дисциплины, да еще прачкина сына, гимназическое начальство не собиралось. Мать напрасно просидела шесть часов в приемной директора.

«Его изгнали… Бледный, кроткий, / Предстал он перед старой теткой / С ненужной книжкою в руках, / С мольбой в испуганных очах /… Сначала он хотел в монахи, / Потом в гусары, а потом / Назвал Евгенья подлецом, / Стал красные носить рубахи / И на челе изображать / Глубокомыслия печать».

Евгений Онегин молодого Чуковского – собирательный образ противного юноши из одесской мещанской среды. В «Серебряном гербе» ему, пожалуй, соответствует «Зюзя Козельский, подлиза и трус» (и в другом месте «плакса, попрошайка и трус»). И, может быть, Валька Тюнтин, «сонный, тупой и надменный». Именно Зюзин дневник с протертыми до дыр единицами, по совету Тюнтина закопанный на пустыре из боязни отцовского гнева (отец его страшно порол, что тоже отразилось в «Онегине»), стал хлипким поводом для отчисления героя «Серебряного герба» из гимназии «за малоуспешность в науках и вредное влияние на учащихся». Роль Чуковского Онегина в исключении Ленского (почему он «назвал Евгенья подлецом»?) из поэмы неясна.

Позорное изгнание из гимназии было настоящим горем – в повести об этом много сказано. Оно закрывало пути к образованию. Захлопнулась дверь в тот умный прекрасный мир, который Николай уже научился ценить и любить. На этом кончались мечты, зато открывались другие перспективы: стать «босявкой» и «шантрапой». Шантрапы в Одессе было много, к этому моменту у босяков уже вошло в моду сравнивать себя с героями Горького и этим обосновывать требование дать им денег. Такой судьбы для своего мальчика мама очень боялась, а основания предполагать худшее, к сожалению, были.

Юный Чуковский был созданием колючим и нескладным. Длинный, рукастый и сутулый, он горбился еще больше от застенчивости. За это его звали «гандрыбатым» – горбатым; он и на поздних фотографиях, и тем более на карикатурах, похож на букву «Г». Переходный возраст осложнил и прежде не особенно легкий характер. Гордый, самолюбивый, бесконечно страдающий от униженного положения мальчик терзался, должно быть, самыми Достоевскими муками. И в детстве он, если была возможность ответить обидчику, не спускал: налетал и лупил, мог бешено раскричаться – и в такие минуты был поистине страшен. Такие эпизоды есть в повести. Вот, например: «Неожиданно для самого себя я набрасываюсь на Тюнтина, выхватываю его тяжеловесную трость, ломаю ее пополам и швыряю ему прямо в лицо. Ни раньше, ни потом я не мог бы совершить это чудо: трость была крепкая, словно стальная, и в обыкновенное время я не мог бы не только сломать ее, но даже согнуть». Эти приступы бешенства накатывали на него и в последующей жизни, и очень часто от него жестоко доставалось домашним. Даже горячо любимой маме, даже сестре Марусе, которую он, по собственному признанию, часто понапрасну изводил. В дневнике 1901 года описана совершенно невозможная сцена: «Только что побил свою больную маму. Сволочь я такая. Сильно побил. Она стала звать дворничиху. Стучала, рвала окно. Я держал ее, что есть силы… Черт возьми, какая я дрянь». В дальнейшем такого безобразия уже не было, но взрывной темперамент часто приводил к ссорам с близкими. Потом он извинялся, раскаивался, старался работать над собой; пожалуй, во второй половине жизни он и в самом деле научился быть мягче и спокойнее.