Чуковский

«Гимназия наша до сих пор считалась далеко не из лучших; она помещалась на бедной Новорыбной улице и частью окон выходила на Куликово поле и на вокзал, и в ней получали образование главным образом дети железнодорожников – конторских служащих, иногда даже обер-кондукторов или контролеров, что у некоторых вызывало презрительную улыбку и пожимание плечами», – вспоминал Катаев. И он, и его брат Евгений, будущий соавтор Ильфа, тоже учились в Пятой мужской – уже после того, как оттуда был изгнан Николай Корнейчуков. Крепче всего из школьных подробностей в катаевском «Роге Оберона» запоминается запах свежей замазки: стекольщик в начале декабря выскребает из рам старую замазку и вмазывает новую. А еще – сводчатые окна актового зала, стеклянные двери в классах, плиточный пол коридора… Так и слышатся гулкие шаги в напряженной гимназической тишине. У Чуковского в повести и ранней поэме «Нынешний Евгений Онегин» находим другие детали: тяжелая дубовая дверь, запах мастики – полотеры натирают пол. Шинельная с учительскими калошами, молельня в коридоре и «рыдальня» – кабинет директора. Директор-немец, истово верноподданный, с чрезмерно стилизованной, псевдорусской речью. Инспектор, во всем старающийся подражать директору («Инспектор Прошкой назывался и был великим шутником, зане еврея звал жидом»). Молебны перед началом уроков. Греческие глаголы, подстрочники, дроби. Воспитание любви к государю. «Страховка от дурного балла», придуманная одноклассником. Перемена: кто-то жует завтрак, кто-то молится… «И грек вошел, и все мы встали, как волоса на голове».

Мальчик был далеко не паинька. В воспоминаниях о Житкове Чуковский пишет: «Я принадлежал к той ватаге мальчишек, которая бурлила на задних скамейках и называлась „Камчаткой“». В русской литературе гимназические порядки описывались не раз; очевидно, что почти непременная скука, обязательная зубрежка и жесткая дисциплина не могли не угнетать непоседливого умного мальчишку. Он то и дело выдумывал новые развлечения и игры, которые гимназическому начальству казались злонамеренным бунтом. Обострилась ситуация уже к третьему классу: мальчики вступили в трудный возраст.

Первый бунт был совершенно анекдотическим – он описан в тех же воспоминаниях о Житкове. Директор гимназии Юнгмейстер, словесник, говоря об устаревших словах, объявил, что слово «отнюдь» скоро умрет. «Я от всей души пожалел умиравшее слово и решил принять самые энергичные меры, чтобы предотвратить его смерть и влить в него, так сказать, новую жизнь: упросил всю „Камчатку“, около десяти человек, возможно чаще употреблять его в своих разговорах, тетрадках и на уроках, у классной доски», – рассказывает Корней Иванович в воспоминаниях. Полкласса всякий раз вместо «нет» хором вопило «отнюдь», и подстрекатель этого «бессмысленного бунта» был на два часа оставлен без обеда. Зато с этого случая началось сближение с одноклассником Борисом Житковым, умным и замкнутым мальчиком, до тех пор не обращавшим на «вертлявого и болтливого» (это самохарактеристика) Корнейчукова ни малейшего внимания.

В третьем классе случилась и та самая диктовка с «телефоном», которая вошла и в автобиографическую повесть, и в «Нынешнего Евгения Онегина»:

«Ты помнишь, привязал бечевку / К его ноге, пиша диктовку, / Дабы при каждой запятой / Он дергал связанной ногой. / Вы это звали телефоном… / Но сей полезный телефон / Начальством не был оценен…»

Из-за разницы в скорости письма друзья понаставили запятых и восклицательных знаков посреди слов. Получили свои «нули» (худший балл) и намяли чемпиону диктовок бока так, что он три дня отлеживался дома.

Были среди подвигов Коли Корнейчукова и прогулы, о чем он сам упоминает. В «Онегине» – вскользь: «… и скоро ль ты познал казну, как я когда-то в старину?» Среди одесских школьников чуть не до сих пор сохранилось слово «казенничать» – прогуливать. В дневниках – в 1926-м – прямым текстом: «Я казенничал. То есть надевал ранец и вместо того, чтобы идти в гимназию, шел в Александровский парк. Помню один день – туман, должно быть, октябрь. В парке была большая яма, на дне которой туман был еще гуще. Я сижу в этой яме и читаю Овидия, и ритм Овидия волнует меня до слез». Казенничал он много: слишком уж несовместимы были любопытный подвижный подросток и убийственная гимназическая рутина. Маму вызывали в школу – и легко догадаться, что она могла услышать от директора. Она приходила домой убитая горем, «с почерневшими веками», ложилась, страдая жестокой мигренью, и сестра Маруся бросала на Колю сердитые взгляды, и сам он мучился, чувствуя себя виноватым и жалея маму.

В «Евгении Онегине» Чуковский перечисляет вехи жизни обычного школьника: в первом классе «увлекался чехардою», «пытался во втором идти в Америку пешком», в третьем «бредил спортом» и пробегал походкой знаменитого Уточкина «чрез реакционный зал» (то есть рекреационный – большой коридор, где школьники проводят перемены). В четвертом писал стихи и посылал в «Одесский водосток» (в названии легко угадывается «Одесский листок») драму «Бешеный прыжок» – и, разумеется, получил отказ.

Коля много и без разбору читал – ровно то же, что и все мальчишки конца века: в поэме упомянут характернейший Майн Рид, прикрытый не менее характерным латинским учебником Ходобая. Но читал и совсем нехарактерное – уже с детства влюбился в стихи, множество их знал наизусть, интуитивно умел их понимать, соотносить с собой, жить ими. Редкого школьника ритм Овидия взволновал бы до слез. Читал он и упомянутый «Одесский листок», еще второклассником, учеником прогимназии – ему, больному скарлатиной, каждый день доставали газету с фельетоном Дорошевича – «и я с тем восторгом, с которым читают величайшие произведения искусства, читал эти фельетоны – необыкновенно талантливые». Читал и «Ниву», с которой позднее стал сотрудничать, и свидетельствовал позднее, что именно этот журнал приобщил его к литературе, заставил влюбиться в нее.

Разумеется, он пробовал писать стихи. Единственный сохранившийся стихотворный опыт маленького Коли приводится в автобиографическом рассказе «Бранделяк», который не появлялся в печати после единственной публикации в «Мурзилке» в 1940 году. В «Бранделяке» говорится об индюке, который жил во дворе, тряс красной бородой, и на приветствия отвечал по-французски: «Куркулю! Муркулю!» Мальчик звал индюка герцогом Бранделюк де Бранделяк и посвятил ему стихи. Стихи были такие:

Кончались стихи так:

Стихи тоже сочинялись в полукруглых ящиках для вывоза мусора – каламашках-колымажках, тех самых, где мальчики «говорили про Багдад» и где плакала, получив аттестат, Маруся Корнейчукова. В стихах говорилось «о каких-то людоедах, жирафах, акулах и неграх» (к этим темам он обращался всю жизнь; даже Бранделяк всплыл больше чем через полвека в «Бибигоне»). Стихи были собраны в тетрадь, на обложке которой мальчик вырезал: «Полное собрание моих сочинений». Тетрадку он носил за подкладкой фуражки, откуда она однажды выпала, верзилы-старшеклассники выхватили ее и начали издевательски зачитывать стихи вслух. Вскоре к «Бранделяку» досочинили какие-то гадкие слова и задразнили автора «Бранделяком». Дразнилку распевала вся школа. Инспектор Прошка принял стихи на свой счет, возненавидел мальчика и не успокоился до тех пор, пока его не исключили из школы.