Чуковский

Интересно, что письмо цитировали и комментировали литераторы с довольно одинаковой и ярко выраженной общественной позицией; Чуковский для них – не более чем повод для разговора об общей аморальности и непоследовательности людей «оттепели», о мудрости и человечности вождя народов, в том числе на фоне «людоеда» Чуковского. Леон Балаян, например, пишет, что письмо К. И. «поражает своей черствостью, жестокостью и бездушием»; что "Чуковский впоследствии стал активным «человеком оттепели» и убежденным антисталинистом только потому, что И. В. Сталин не посчитал нужным ответить на его страшное в своей бесчеловечности письмо" (выделено автором).

Вадим Кожинов в своем труде «Россия: век XX» убеждает читателя:

«Во многих нынешних сочинениях о сталинских временах с предельным негодованием говорится о том, что имел место указ, допускавший изоляцию „социально опасных“ детей, начиная с 12-летнего возраста. Но „друг детей“ Чуковский не мог примириться с тем, что на свободе остаются „социально опасные“ первоклассники – то есть 7—8-летние!.. Цитируемое послание лишний раз свидетельствует, что разграничение людей 1930—1940-х годов на „сталинских опричников“ и „гуманных интеллигентов“ не столь легко провести. Ведь Сталин не оправдал выраженных в письме надежд Чуковского, не предпринял предложенных „мер“ по созданию детского ГУЛАГа… Ясно, что для сочинения подобного письма необходимо было вытравить в себе духовные основы русской литературы. И Чуковского, и других авторов этого круга нельзя считать русскими писателями; речь может идти о „революционных“, „интернациональных“, в конце концов, „нигилистических“, но только не о писателях, порожденных тысячелетней Россией».

Любопытна в этих построениях разве что преднамеренная выборочность цитирования: из большого письма оба автора выбирают несколько фактов, обструганных до полной стерильности: Сережа Королев совершал карманные кражи в кинотеатре; в переулке был задержан карманный вор, фамилия его Шагай, он продолжает учиться в школе; дети стреляли из рогатки в артистов; дети кидали песком в обезьянок. Отсюда сразу переход к лагерям: надо провести чистку школ, изъять этих социально опасных школьников, занять принудительным трудом, всех в лагеря, под начало военных! Доверчивый читатель недоумевает: в самом деле, неужели этот кошмарный текст написал добрый дедушка Корней? Да он, простите, Бармалей какой-то: хочет детей посылать в ГУЛаг за обычные шалости!

Надо заметить, что текст письма – нервный, взволнованный, наверняка десять раз исправленный и переписанный – и в самом деле малоудачен. Примеры детской жестокости на сегодняшний взгляд кажутся неубедительными; имена-фамилии, записанные с журналистской дотошностью, хорошо смотрелись бы на страницах газеты, но в письме вождю выглядят едва ли не доносом пожилого писателя на нехороших мальчишек; идея «лагерей» в сознании сегодняшнего человека пробуждает только одну ассоциацию – и странно, пожалуй, что она не пробудилась в сознании Чуковского, регулярно отправлявшего в упомянутые лагеря посылки друзьям и знакомым… Не слишком хорошее впечатление производят и невообразимые у Чуковского газетные штампы: моральное разложение, социально опасные… И вместе с тем письмо заслуживает внимания, потому что поднимает серьезную и важную проблему.

Сорок третий год. Только что наметился перелом в войне, завоеванный неимоверными усилиями, с колоссальными человеческими и материальными потерями. Выиграна Сталинградская битва, едва-едва начали отвоевывать сданные врагу территории. Взрослые сражаются на фронте и на износ работают в тылу. Многие «талантливые, смышленые, подлинно-советские дети, которых нельзя не любить» оказались совершенно заброшенными, предоставленными сами себе. Осиротевшие, беспризорные или отбившиеся от рук, они стали неуправляемыми: матери заняты; школа и «благородные сержанты» семнадцати лет (а где было взять других? старшие, которые могли бы иметь больше влияния на детей, ушли на войну) не имели в их глазах ровно никакого авторитета. И, конечно, Чуковскому страшно было видеть, что в стране, из последних сил противостоящей фашизму, вызревает и множится тот самый человеческий тип, который только что привел мир к небывалой катастрофе. (В дневнике запись за 5 марта 1943 года: «На улице столкновение с 11-летним бандитом».)

Ребенок, оставаясь без целенаправленного внимания взрослого, дичает. Как бы ни противно было словосочетание «моральное разложение», суть процесса оно описывает точно: все, что ребенку успели внушить о нравственных основах поведения, без постоянной подпитки и закрепления нетвердо усвоенных навыков ветшает, разваливается, разлагается; остается первобытный человек, дикарь, биологическое существо, руководимое биологическими законами, – и ничуть не менее страшное оттого, что это еще детеныш. Детеныш, не знающий этических норм, даже страшнее взрослого – оттого, что ты распространяешь на него законы гуманизма и милосердия, а он на тебя нет. Взрослые часто оказываются беспомощны перед расчеловеченным ребенком – обнаруживается, что у них нет реальных рычагов воздействия на него. Недаром всплеск послевоенного бандитизма многие связывали не только с амнистией уголовников после смерти Сталина, но и в первую очередь с безотцовщиной, с массовым уходом в криминальный мир повзрослевших детей войны, которых истерзанное репрессиями и мировой бойней общество не смогло воспитать и сделать нормальными гражданами.

Письмо Чуковского Сталину было продиктовано именно тем, что на третьем году войны писатель стал замечать быстро увеличивающееся число детей, начисто лишенных элементарных этических представлений: нельзя брать чужое, нельзя сознательно причинять боль живому существу (а ведь заповеди «не убий» и «не укради» лежат в основе практически любого этического кодекса в любой культуре). Особенно больно Чуковскому видеть, что дети получают удовольствие от своей жестокости: обратите внимание на ключевые, специально выпущенные при выборочном цитировании фразы: «чтобы они ослепли»; «одна обезьянка ослепла». Все-таки сознательно ослепить живое существо – совсем не то, что кидаться из шалости песком.

Дети на глазах превращаются в самый страшный человеческий тип – в современного дикаря, в городского хищника, живущего по законам стаи: кто сильный – тот и прав, лох – законная жертва, сумочка – законная добыча. Здесь уже беспомощны культура и искусство, которые Чуковский всегда считал главным воспитательным средством: они все-таки должны ложиться на подготовленную почву, а здесь – голый камень. Одичавший ребенок не приемлет культуру, ему не нужны книги, он может воспринимать только примитив. Приведи его в театр – он стреляет в актеров из рогатки (несмешно; тот, в кого стреляли из рогатки, знает, как это больно). Сознательная жестокость, ощущение безнаказанности, невосприимчивость к культуре, равнодушие к общечеловеческим этическим нормам – все это неотъемлемые признаки фашизма, в схватке с которым изнемогает страна, – и потому особенно страшно видеть, что такими растут ее дети. Страшно наблюдать, во что превращается детский коллектив под влиянием такого ребенка. Можно, конечно, придерживаться идиллического взгляда на «детские шалости» (мол, все мальчишки шалят, что ж их за это – в тюрьму?), но любой педагог, долго работающий с детьми, на собственном опыте знает, насколько тяжелое положение создается в классе, где есть хотя бы один-два подобных ребенка, и понимает, каких чудовищных проявлений может достигать детская жестокость.

Чаще всего это и не вина таких детей, а их беда: их никто не научил быть другими. В любом случае, их надо срочно спасать, возвращать к людям, «к полезной созидательной работе». Их нужно выводить из животного состояния, пробуждать в них человеческие души, возвышать до звания человека. Нужен комплекс мер, который нынче называют социальной реабилитацией. И надо хорошо понимать смысл предложения Чуковского – не изолировать «неисправимых» в концлагерях в качестве наказания, а применить к сбившимся с пути детям накопленный к этому моменту уникальный опыт социальной реабилитации. В том, что общество может с этим справиться, Чуковский не сомневался. Он лично знал Алексея Пантелеева, прошедшего путь от профессионального вора до профессионального писателя; он был хорошо знаком с опытом Антона Макаренко и возглавляемой им колонии имени Дзержинского; он видел реальную возможность вернуть детям человеческий облик.