Чуковский

О сказках Чуковского столько написано, что и повторять нет ни возможности, ни смысла, разве что обобщить вкратце: написать их мог только человек, который чрезвычайно внимательно прислушивался и к ребенку, и к своему времени – отсюда абсолютная новизна поэтического языка; только человек, чья память насыщена образами и ритмами величайших мировых культур – отсюда литературная энциклопедичность сказок: они знакомят малыша с огромным разнообразием поэтических форм, помогают ему плавно войти в стиховую культуру. Отсюда и особая фольклорная крепость сказочной ткани – выделка изумительная, проходит сквозь колечко, но нигде не тонко, не толсто, не провисает, не рвется. Все это – неотъемлемые компоненты хорошей сказки, но сознательно из них сказку не сделаешь, нужна какая-то живая вода; без нее, на одном стремлении написать сказку, чтобы в ней было то-то и то-то – не выходит ничего, так провалилась впоследствии вымученная, головная сказка «Одолеем Бармалея».

Можно разбирать элементы конструктора, из которого сложена сказка – а все равно остается какая-то тайна: чем сбрызнуты эти разнокалиберные строки, что так крепко срослись? из каких глубин души выскочили эти архетипические герои – поди пойми, откуда полезли эти хтонические чудовища – попробуй догадайся, хотя целая серия работ об архетипах коллективного бессознательного в сказках Чуковского к вашим услугам. Стихи апеллируют к чему-то совершенно первобытному, изначальному – исключительно важному и совершенно погребенному на дне взрослой души, задавленному грузом последующих впечатлений – к «глубоко архаичным (архетипическим), бессознательным побуждениям, выражаемым сказками К. И. Чуковского в наиболее удобной форме», как формулирует самарский психотерапевт Игорь Пудиков. Может быть – это умение смотреть на мир наивно, глазами ребенка, дикаря, первочеловека. Это – наше первое знакомство с миром, когда еще умывальник напоминает рожу на ножках, когда первый раз остро чуешь запах травы, первый раз пугаешься чудовищного паука. И первый раз видишь, как длинная туча зажимает закатное солнце челюстями и кажется, навсегда его сожрет. Первые неуверенные шаги, первые длинные мысли, первые храбрые сравнения. Первые книги и первые стихи, с которых уже восемь десятилетий начинают знакомство с книгой все читающие по-русски.

Как бы ни доказывал Чуковский, что он взрослый, взрослый писатель! – отныне его будет знать каждый – но знать как детского сказочника.

Весь сентябрь К. И. провел в Коктебеле у Волошина, где снова мучился бессонницей: «вечно люди, вечно болтовня». Замятин, отдыхавший там же, приговаривал: «Все спят, вся деревня спит, одна Баба Яга не спит» – пожалуй, одержимый бессонницей Чуковский и впрямь был похож на Бабу Ягу. Как всегда на отдыхе, – К. И. не мог не устроить чтений для местных детей: «Здесь было два детских утра, где я читал „Тараканище“, „Крокодила“, „Мойдодыра“, „Муркину книжку“ – и имел неожиданно огромный успех».

За месяц, проведенный в Крыму, он отдышался. Отошел от петроградских мучений и страстей. Загорел. Привез много винограда и груш. Увлеченно занялся изданием «Муркиной книги», которую сама Мура ждала с нетерпением. Начал собирать народные песенки для книжки «Пятьдесят поросят».

Осень снова оказалась трудная: безденежная, гриппозная, полуголодная, безработная, да еще с цензурными издевательствами. Довершил все неожиданный удар: 18 ноября Чуковский записывает: «Сейчас обнаружилось, что на чердаке украли все белье, мое, детское, все, все. Остались мы к зиме голыми». Через день – новая запись: «Редактирую Свифта – так как надо заработать на покупку белья».

И снова: редактуры, предисловия, корректуры, Некрасов, детские книги, народные песенки, пересказ «Доктора Дулиттла» (из которого вскоре появился «Айболит»)… Благотворительные поездки с Кини, беседы с Мурочкой, детские утренники. И снова наплывы тоски, налетающей с сокрушительной силой, – и кажется, что счастья нет, что оно невозможно, и встреча нового, 1924 года оказалась грустной «до слез»: «Все лысые, седые, пощипанные. Я не спал две ночи перед тем. Были мы одеты хуже всех, у меня даже манжет не было… И несмотря на то, что заготовлено было столько веселых номеров, что были такие весельчаки, как Монахов, Ростовцев, я, Ксендзовский, – тоска была зеленая, и зачем мы все собрались, неизвестно».

И все-таки несколько десятилетий спустя Чуковский писал в «Признаниях старого сказочника»: "Особенно в такие периоды, когда надлежало бы хныкать и жаловаться, – вдруг вскакиваешь с постели с таким безумным ощущением радости, словно ты пятилетний мальчишка, которому подарили свисток. Не знаю, бывали ли у вас такие беспричинные приливы веселья, а я без них, кажется, пропал бы совсем в иные наиболее тоскливые периоды жизни. Идешь по улице и, бессмысленно радуясь всему, что ты видишь, – вывескам, трамваям, воробьям, – готов расцеловаться с каждым встречным и твердишь из своего любимого Уитмена:

И Чуковский выводил главную заповедь детского поэта: «Писатель для малых детей должен быть счастлив. Счастлив, как и те, для кого он творит».

«Современный Запад»

Журнал «Современный Запад» был задуман издательством «Всемирная литература» вместе с журналом «Восток» и выходил в 1922–1924 годах. В редколлегию его вошли Замятин, Чуковский и А. Н. Тихонов (Серебров).

Всего свет увидели шесть номеров, после чего издание было закрыто. Видимо, потому, что получалось отчетливо несоветским. Не антисоветским, а именно несоветским, почти никак не реагирующим на наличие советской власти. Журнал ставил перед собой задачу познакомить читателя с тем, что происходит в большом мире, от которого он оторван, рассказать ему не о политике (этого хватало и в газетах), а о культуре. Именно поэтому едва ли не самым важным в «Современном Западе» был раздел хроники, где публиковались новости текущего литературного процесса, науки и техники, театра, музыки, живописи и скульптуры, философии. Хроника была очень подробной, разделялась на страны, причем место находилось не только традиционным Англии, Франции и Германии, но и Румынии, и странам Скандинавии. Читатель понимал: да, у нас все переворотилось и только укладывается, мы заняты собственной жизнью и своей болью, но вокруг по-прежнему живет и дышит огромный мир, в котором создаются новые философские теории, издаются хорошие книги, и, какой бы великий исторический этап ни переживала Россия, она не должна замыкаться в культурной изоляции. В хронике неизменно присутствовал раздел «Rossica», где рассказывалось о восприятии русской культуры на Западе: новых изданиях русских авторов, постановках российских пьес и т. п.

Внимание хроникеров привлекали самые разные события. Например, Евгений Замятин первым в России откликнулся на выход романа Джойса «Улисс», назвав его «одной из наиболее выдающихся книг в английской художественной прозе за последний год». А Чуковский отрецензировал книгу стихов девятилетней англичанки Гильды Конклин «Башмаки ветра» и даже перевел оттуда пару стихотворений.

Для «Современного Запада» Чуковский написал десятки страниц хроники, отредактировал множество переводов, перевел «Королей и капусту» О. Генри и написал о нем большой очерк (о котором весьма кисло отзывался Горький в письме Федину: «болтовня Чуковского, который так нелепо и неуместно прославил О. Генри, писателя, утешающего продавщиц и клерков надеждами на счастье, замужество или женитьбу обязательно на богатых»).

В журнале увидели свет, часто впервые на русском языке, произведения Густава Мейринка и Шервуда Андерсона, Жюля Ромена и Жана Кокто. Здесь публиковались Шпенглер (с критикой марксизма, между прочим) и молодые зарубежные поэты (немцев переводил сам Луначарский), здесь можно было прочесть манифест Маринетти и узнать, кто такие дадаисты. И несмотря на покровительство Горького, становящееся все более номинальным, несмотря на участие наркома просвещения – отстоять журнал не удалось. Его не исправили бы никакие «марксистские предисловия»: утверждающемуся в обществе и в литературе порядку он был враждебен всем – самим своим духом, установками, готовностью терпеть, понимать и принимать сложность явлений, неоднозначность толкований и неодномерность человеческой натуры.