Прочнее цепей

Конечно, и этого тоже Ярина боялась. Хоть и помнила ту единственную близость, что случилась у них летом на поляне, полную нежности, заботы и любви, но иллюзий на этот счет не питала. Этот Марек не будет с ней ласков – ей будет больно, он растопчет сейчас и тело ее, и душу. Наверно, она тоже будет плакать – только не при нем, а когда вернется домой и забьется, как Марек, в угол кровати, когда свернется калачиком, обнимет дрожащие коленки и будет с ужасом думать, какой же глупой она была, когда перед ним разделась. Но, даже зная это, она не отступила.

- Я пришла к тебе по своей воле, Марек, - обернулась Ярина, – и если я смогу хоть чуточку облегчить твое состояние, то я готова. Я не заплачу и не убегу, - пообещала она и грустно улыбнулась: – И от меня хотя б заноз не будет.

Чуть замешкавшись – все-таки не каждый день раздевается она перед мужчиной, – Ярина повернулась к Мареку спиной и неуверенно, чуть подрагивающими от волнения пальцами взялась за подол платья. Понимала, как глупо, неприлично это сейчас выглядит, понимала, как падает она и в глазах Марека, и в своих собственных, да и вообще наверняка совершает ошибку, о которой придется жалеть, но все же неловко стянула с себя платье – отбросила его к колготкам и, прикрыв грудь руками, обернулась. Сжалась вся, покраснела, не справившись со стыдом… Глаза на Марека поднять не сумела. Стояла перед ним в одних трусиках и поджимала пальцы на ногах, готовая провалиться от стыда сквозь этот грязный, из старых неотесанных досок пол.

Когда Марек сделал шаг к ней и оказался так близко, что ощутила она кожей тяжелое дыхание хищника, – она не шелохнулась. Ждала, когда воспользуется ею, и надеялась, что когда чары приворота спадут, он об этом ее позоре не вспомнит. Если, конечно, счастливый этот день вообще настанет… Но Марек не спешил, и этим заставлял ее нервничать еще больше.

- Марек, не мучай меня, мне сейчас нелегко так стоять перед тобой, – с трудом подняла она на Марека глаза, и вот тогда увидела, почему он не торопится принимать свою жертву.

Он в тот момент вообще забыл и про нее, и про свою жажду.

Внимание его привлек кулон. Уютно расположившись на Яринкиной груди, крохотный дельфин на серебряной цепочке посматривал на Марека глазом-фианитом – в свете одинокой пыльной лампы, чуть дрожа от прерывистого дыхания девушки, он искрился, переливался и подмигивал. Где-то Марек уже видел этот кулон… Это воспоминание кружило голову, отзываясь непонятной тошнотой – той, что накрывает, когда что-то важное ускользает из сознания, когда пытаешься схватить его, а оно растворяется, исчезает, и ты силишься, но не можешь вспомнить ни детали. На долю секунды Мареку показалось, что он видит этот кулон в своей руке – он держит цепочку, а дельфин, поблескивая в лунном свете, качается на ней.

- Ты помнишь его? – вспыхнула надежда в Яринкиных глазах.

Призрачная картинка тут же исчезла, оставив после себя лишь странное послевкусие. Так и не сумев разгадать свои ощущения, Марек растерянно посмотрел на девушку, а потом, видимо, вспомнив, зачем она стоит тут раздетая, машинально развернул ее и толкнул к ближайшей стене – раз уж так она щедра, то, что ж, воспользуется этим.

Он намеревался взять ее сзади, по привычке, как брал Агнешку, – удобная поза, особенно когда не хочешь видеть гримасы боли на лице. А эту девчонку разглядывать ему и подавно не нужно. Однако Яринка была вовсе не прочь видеть его лицо, и она увернулась, развернулась к нему… Мареку это, конечно, не понравилось, и он попытался развернуть ее опять, но она предупредительно выставила вперед руки, моля этого не делать. Выставила руки – и открыла его взору свою грудь, аккуратную, небольшую, с темными, затвердевшими от смущения сосочками… Марек застыл. Теперь еще одна картинка вспышкой пронеслась в его сознании. В ней он отчетливо видел эту грудь: как по ней скользят его пальцы и отодвигают насквозь промокшую белую тонкую ткань то ли блузки, то ли платья, высвобождают этот темный сосок… Как по ней бегут тонкие извилистые струйки дождя, искрясь в ярком солнце… Как кожа на ней от холода, воды и этих пальцев покрывается мурашками – прям как сейчас, когда Яринка стоит перед ним, волнуется и ждет насилия. Он отчетливо слышит шум ливня и чей-то шепот…

- Ты что-то вспомнил? – взволнованно спросила Ярина, и картинка от ее голоса тут же опять исчезла, оставив Марека в еще большей растерянности, заставляя его еще больше злиться от непонимания, что за чертовщина с ним происходит.

- Что я должен вспомнить? – раздраженно выкрикнул он.

Ярина вздрогнула от того, как холодно, как грубо зазвучал его голос, но взгляд не отвела – увидела она в глазах Марека, что смогла пробиться за броню привороженного его тела, что коснулась ненароком запертой в нем души, и тихо ответила, обреченно пожав плечами:

- Как ты любил меня…

Всего на миг блеснуло в его глазах удивление и тут же скрылось под коркой холодного стекла вернувшегося к ней привороженного Марека. Он мотнул головой, прогоняя видения, и, схватив Яринку за запястья, потащил к кровати. Бросил ее на лежанку, как вещь, и принялся за штаны.

Ну хоть переворачивать ее больше не пытался – Яринка и этому рада. Лежала она на жестком топчане и смотрела, как пальцы его нетерпеливо борются с искореженной от безжалостного обращения молнией на штанах, как Марек морщится, когда нечаянно задевает болезненную, распухшую часть своего тела; Яринка привстала, убрала от Марека его же руки и сама расстегнула его штаны, сама осторожно приспустила их вместе с окровавленным бельем, выпуская на волю раскаленную перевозбужденную плоть, покрытую царапинами и кровоподтеками. Такого она еще не видела. Еще несколько дней назад, после визита Агнешки, она омывала его тело – видела и царапины, и натертости, – но ситуация не была столь критичной. То, что видела она сейчас, походило на результат каких-то средневековых пыток – разбухшая, в кровь разодранная плоть чуть подрагивала, как в предсмертных конвульсиях. Ярина представила, как, должно быть, будут жечь эти раны, если к ним прикоснуться, как, должно быть, зудит его кожа, и содрогнулась. Подняла на Марека полные слез глаза:

- Тебе же будет больно… Какая тебе Агнешка? Какой тебе…

- Тебе-то что? Ты, кажется, помочь хотела? Не нравится – не смотри.

Ему и так уже больно. Больней уже не будет – некуда. Чем больше он пытается избавиться от этой боли – тем невыносимей жжет огонь в его штанах. Тянущая, ноющая боль от невозможности разрядиться смешалась с зудом и жжением свежих, нанесенных им самим, ран – ему так больно, что он думать ни о чем другом не может. Ему так больно, что боль от раздирания этих ран приносит недолгое облегчение и превращает его в мазохиста. Марек отбросил штаны и, толкнув Яринку обратно на лежанку, шагнул к ней.

Разорваны ее трусики, раздвинуты ноги… Вошел в нее резко, без промедления, и быстро-быстро задвигался. Лицо его перекосило от боли, жжения и зуда, стиснутые зубы заскрипели, из горла вырвался крик, и он еще отчаянней, с еще большим остервенением задвигался, вдалбливаясь в хрупкое тело под собой, инстинктивно напрягаясь при каждом его шевелении – все еще ждал, что и она, добровольно отдавшая на растерзание свое тело, не выдержит и убежит от него.

Но у Яринки и мысли такой не возникло. Рядом с тем, что столько времени уже испытывает он, ее боль ничего не значила. И слезы, что текли по ее щекам, – они не от ее боли, а от его; от прикосновения к кошмару, в котором он живет, и от невозможности помочь. Она смотрела, как капельки пота стекают по его искореженному мукой лицу, и старалась расслабиться, не замечать боль от его яростной долбежки. Двигалась ему навстречу и обнимала, как могла, гладила взмокшую его шею и цеплялась за плечи, сжимаясь вокруг горящей его плоти, желая одного – чтобы ему полегче стало.