Страница 20 из 41
Я постучал, как было условлено: тууук, тук-тук. Дверь сразу открылась, и мы очутились в сарайчике.
В темноте я не сразу увидел печь, в которую был вмазан котёл. Возле котла стояла тётя Муся и помешивала в нём шумовкой. Она сейчас смахивала на бабу-ягу, которая у себя в избушке на курьих лапах варит колдовское зелье. Пар из котла клубился вокруг её лица, седые волосы повисли над плитой, пламя двумя точками сверкало в её выпуклых глазах…
— Тише! За вами никто не следил? — спросила она.
— Кажется, никто, — ответила мама, озираясь в полумраке. — И это вся ваша фабрика?
— Ага! — гордо ответила тётя Муся. — Наша с компаньоном. Познакомьтесь. — Она шумовкой показала на низенького, толстого дядьку, который возился возле странной машины, похожей на большую мясорубку. Одной рукой он вталкивал в раструб своей «мясорубки» какое-то липкое зелёное тесто, а другой рукой вертел рукоятку. И пока он вертел, из железного «рта» машинки в лоток сыпались весёлые зелёные ландринки.
— Сейчас я вам отпущу товар, — сказала тётя Муся. — Вам одного цвета или ассорти?
Мы с мамой не знали, что это такое, но нам понравилось это нарядное слово, и мы сказали:
— Ассорти.
— Хорошо!
Тётя Муся оставила шумовку, достала откуда-то высокую чёрную железную банку и стала накладывать в неё горстями зелёные и красные ландринки. Наполнив её доверху, она поставила банку на весы.
Тут немного не тянет до десяти фунтов. Но это неважно. На базаре сойдёт за десять.
Она взяла яркую этикетку, смазала её клеем и пришлёпнула к банке:
— Вот так. С картинкой будут хватать из рук. Это же товар первый сорт! На чистом сахаре!
Я посмотрел на банку — и остолбенел. Ведь это же наша этикетка, которую мы с Прохоровым делали и за которую заказчик не хотел платить. Так вот, оказывается, кто заказчик.
— Тётя Муся, — заволновался я, — ведь эту этикетку вашу я рисовал! Я…
— Это он заказывал, — показала тётя Муся на дядьку. — Мой компаньон. Я в эти дела не вмешиваюсь.
— Слушайте, это я рисовал… Почему вы не платите… а? — обратился я к компаньону.
Компаньон оставил машинку и смерил меня взглядом с ног до головы:
— Молодой человек, я имею дело с художником Прохоровым. А вас я не знаю и не хочу знать.
Он с новой силой стал запихивать тесто в машинку. Казалось, он готов и меня туда запихать и сделать из меня ландрин.
— Идите, — сказала тётя Муся, — только потихоньку… Чтобы никто ничего…
Мы бережно уложили банку в кошёлку, прикрыли её одеялом, словно ребёнка.
— До свиданья.
Тётя Муся открыла дверь:
— До свиданья. Ни пуха вам, ни пера! Десять фунтов, и ни копейки меньше!
Мама взялась за одну ручку кошёлки, я за другую, и мы вышли из «Кондитерского заведения «Сладость» на Малую Панасовку…
БЛАГБАЗ
Мы с мамой не знали, куда пойти: пойти ли домой, к детям, или поскорее сбыть товар и купить для тех же детей мяса и маслица.
Решили пойти на базар.
Наш Благовещенский базар славился чуть ли не на всю Украину. Его называли коротко: Благбаз. Раньше, в мирное время, мы с мамой ходили туда каждые два-три дня. Мама с деньгами впереди, а я с кошёлкой, с банкой под сметану и горшком под молоко плёлся сзади.
Пока мама приценивалась и торговалась, я любовался грудами пунцовых помидоров, дородными полосатыми кавунами, кучерявой цветной капустой, пёстрыми лентами молодиц на возах.
Время от времени мама оборачивалась, я подскакивал к ней, и она клала мне в кошёлку либо буйного живого леща, либо пучок ядрёной редиски, либо скрипучий, точно накрахмаленный, капустный вилок с пышными, нарядными оборками…
К концу базарного похода кошёлка разбухала и становилась, как говорится, поперёк себя шире. Она наливалась тяжестью, оттягивала руки. Я взгромождал её на плечо и правой рукой перехватывал через голову за ручки.
— Не тяжело? — спрашивала мама.
— Что ты, мама, ни капельки! — отвечал я из-под кошёлки, кряхтя и обливаясь потом.
Зато как приятно было прийти домой с кошёлкой, набитой всякой всячиной. Приятно было видеть, как Тимка с Лилькой накидываются на неё, принимаются хрустеть тугой морковкой или пупырчатым огурцом, спрашивая с набитым ртом:
— А где яблоки? А почему слив не купили? Но это всё было раньше, до войны. Теперь всё изменилось. На прилавках было пусто. Торговля шла из-под полы. Многие не покупали, а меняли: соль на масло, сахар на сало… Деньги тогда стоили очень дёшево. Мама говорила: — Сколько же мы сможем взять за нашу банку? Эх, забыли спросить у тёти Муси! Будем считать, как сахар. Фунт сахару на рынке пятьдесят миллионов. Значит, десять фунтов — пятьсот миллионов.
— Только не забудь, мама, что ей надо вернуть эту… как её… себестоимость…
— Да-да!
Мама вздохнула. Мы приближались к базару. У ворот и в подворотнях прохаживались какие-то подозрительные типы. Один из них, с поднятым воротником, подошёл к нам, пошмыгал носом:
— Шо маете продать?
Вслед за ним подошёл другой, такой же страшный:
— Шо у вас?
Кто знает, что у них на уме. Мама ответила:
— Нема ничого.
Мы подошли к самому рынку. Между прилавками толкался народ. Босая девчонка в рваном платье, покачиваясь, монотонно спрашивала:
— Кому спичков? Кому спичков?
Старик с седыми усами шёпотом повторял:
— Маю цукру. Маю цукру…
Парень в шинели с пустым рукавом держал в единственной руке синие галифе и весело кричал:
— Меняю штаны на ржаные блины!.. А вот кому… штаны на блины!
Далеко было слышно: — Штаны… Блины…
В толпе иногда показывались строгие милиционеры с наганами на боку. Мы с опаской поглядывали на них. А вдруг они нас поймают и скажут, что мы спекулянты. И верно, ведь мы занимались нехорошим делом. Мы продавали ландрин, сваренный из заведомо краденого сахара. Может быть, этот сахар украден у красноармейцев, которые сейчас па фронте воюют с Врангелем.
На душе было нехорошо. Мы никогда ничем не торговали, вот в чём дело… Мы боялись вытащить нашу проклятую банку. Когда я говорил:
— Ну, мама, давай сейчас…
Она оглядывалась:
— О нет, здесь что-то слишком много народу.
Когда она предлагала:
— Ну, Яша, может быть, здесь?
Я не решался:
— Потом, подальше… Вон там…
Наконец мама набралась храбрости и обратилась к одной старухе:
— Бабушка, вам ландрину не надо?
— Чого? — переспросила старуха.
— Ландрину… Ну, монпансье, понимаете? — сказала мама.
— Чого? Чого? — заинтересовалась старуха. Мама стала было объяснять ей, что такое монпансье, но толпа их разъединила.
— Нет, Яша, я не могу, попробуй ты, — призналась мама.
Я взял кошёлку и хотел было вытащить банку, как вдруг увидел неподалёку товарищей из Гохупромаса. Я бросился в сторону:
— Мама, пойдём отсюда, там знакомые…
Мы спрятались в толпе. Потом я сказал:
— Знаешь, мама, давай лучше, может, завтра, а? С утра, может, меньше народу будет, а?
Ох, как она обрадовалась:
— Правда, сынок, давай завтра. Нечего спешить… не испортится.
Мы подхватили нашу кошёлку и, протискиваясь сквозь толпу спекулянтов и мешочников, поспешили домой, к детям, к родному Чеботарскому въезду.