Анаис

Она вдруг зашевелилась, словно сделала усилие, чтобы проснуться – огромное усилие, – и пробормотала:

– Я наглоталась дряни. Слишком много. – Потом, обессилев, снова лишилась чувств.

Анаис проспала до самого вечера. Мы перенесли ее в комнату Жерома. Мы не слышали, как она встала. Ужинали в гостиной, сидя на полу вокруг низкого столика, на который Жером поставил сковородку с бифштексами. Обычно сковородка на драгоценном лакированном столике с китайским орнаментом выводила Винсента из себя. В этот раз он ничего не сказал.

Появилась Анаис, закутанная в купальный халат Жерома. Пояс был обернут вокруг талии дважды. Сомкнутыми руками она придерживала ворот у самого горла. Анаис шла маленькими шажками, как японка. От ее ног на паркете оставались влажные следы. Анаис молча смотрела на нас. Ее взгляд переходил с одного на другого, не решаясь остановиться. Мы тоже на нее смотрели. Она присела на канапе. От нее хорошо пахло. Она натерлась моим одеколоном. Халат Жерома и мой одеколон – таким образом она снова хотела с нами подружиться. Она маскировала привычным запахом тревожные отметины прошедшей ночи. Наверняка ей самой было страшно.

Винсент смотрел на Анаис с детской тоской. Он не мог оторвать от нее взгляда. Все смущенно молчали: мы – из-за того, что видели этим утром, она – из-за того, что дала увидеть. Она, наша милая семейная плутовка, которая обычно разгуливала нагишом.

Винсент нарушил молчание: кто эти люди, кто эти сволочи? Анаис коротко взглянула на Винсента с удивленным видом. Что ее удивило: его вопрос или то, что он здесь, что мы перед ней все трое? Откуда она вернулась? Из какого далека? Она, должно быть, сама это помнила нетвердо, а потому молчала, отвечая на наши расспросы только собственным замешательством.

– Хочешь есть? – спросил я через минуту.

Она улыбнулась мне, кивнув головой. Винсент сходил за тарелкой и подал ей бифштекс. Она набросилась на мясо, разрывая его ножом и глотая куски не жуя, с какой-то звериной яростью. Должно быть, она и впрямь сильно проголодалось. И потом она выигрывала время до наших вопросов. Она положила себе еще спагетти.

– Не увлекайся, – сказал Жером, – тебе снова будет плохо.

Она продолжала наматывать спагетти на вилку и запихивать себе в рот. Я рассмеялся, мне вдруг полегчало. Анаис была обжорой, браво! Новое лицо нашей протеже меня успокоило. Этой ночью ничего такого не произошло. Почти ничего. У нее было несварение желудка, вот и все.

И вдруг колесо этой спасительной мысли со скрежетом застопорилось. Вилка со звоном упала на тарелку. Анаис застыла с набитым ртом, упершись взглядом в бог знает какое видение. Потом, с трудом сглотнув, пообещала тихим, еле слышным голосом:

– Я туда больше не вернусь. Никогда.

В последующие ночи Анаис спала одна. На ее теле оставались следы. Они заживут, сотрутся. Но мы их видели – и мы тоже, она знала. Она подозревала, что мы не станем настаивать на том, чтобы забраться к ней в постель, и что мы так же, как она, хотим обо всем забыть.

Несколько дней она не выходила из квартиры. Взяла книги из моей библиотеки – она, за всю жизнь не раскрывшая трех брошюр, – и часами читала. Она придумала такой способ избежать наших вопросов – или своих собственных. Она была спокойна и молчалива. Винсент разжигал поленья в камине. Она усаживалась на канапе, подобрав под себя ноги, и читала. На ней было длинное, наглухо застегнутое платье. Она так пряталась от нас.

Мы с Жеромом наведались по адресу, нацарапанному на бумажке. Мы представляли себе какой-нибудь тайный вертеп с непреодолимыми решетками, охранниками, вооруженными револьверами. Автобус привез нас на красивую авеню, засаженную каштанами, недалеко от Елисейских полей. Под указанным номером мы обнаружили особняк в стиле неоклассицизма. Богатство обстановки нас ничуть не удивило. Мы были в том возрасте, когда принято считать, что деньги и порок, как старость и уродство, прекрасно уживаются друг с другом. Мы были почти разочарованы, когда перед нами сама собой раскрылась входная дверь из двойного стекла.

Затем мы словно поплыли в аквариумном свете огромной залы, лишенной тени и освещаемой целиком сквозь матовое стекло потолка. Большие картины абстракционистов медленно проплывали мимо нас. В глубине залы, за письменным столом – единственным предметом мебели во всем обширном пространстве – сидела дама средних лет в элегантном твидовом костюме и перелистывала тетрадь в картонной обложке. Она машинально подняла на нас глаза и приветствовала улыбкой, а затем вернулась к своему занятию, сверкнув очками в блестящей оправе.

– Ты уверен, что это тот дом? – шепотом спросил я Жерома.

Он обратил мое внимание на то, что странная стеклянная колонна в центре залы была не архитектурной деталью, а шахтой лифта. Мы притворились, будто рассматриваем еще одну-две картины, а потом вызвали лифт. Дама в твиде и бриллиантовых очках закрыла тетрадь и поднялась:

– На второй этаж доступ закрыт. Это частные апартаменты мсье Клода С.

Этого имени не было среди каракулей Анаис, но Жерому оно показалось знакомым.

– А я как раз хотел повидать мсье Клода С., – заявил он нахально.

– Его нет дома.

– Мы можем подождать, – заверил Жером в светской и, как ему показалось, очаровательной манере.

– Мсье Клод С. сейчас в Нью-Йорке.

Жером смахнул с лица улыбку, поняв, что все его чары не сократят такого расстояния – тут без авиабилета не обойтись.

– Но вы можете оставить ему записку, – со снисходительной любезностью добавила хранительница святая святых.

Пока Жером пребывал в растерянности, не зная, как ему поступить, сообщница мсье Клода С. со смешанным выражением веселья и жалости разглядывала двух пижонов, которые напрашивались на аудиенцию к великому фараону. Кубики льда ее серых глаз еще не растаяли в стаканах.

– Что вам нужно от мсье С.? – спросила она надменным тоном.

– Я скульптор, – сообщил ей Жером.

Дама смерила его взглядом, как будто говоря: «Это, мой милый, еще надо доказать».

– Я скульптор, – не сдавался мой приятель, – и хотел бы показать мсье С. свои произведения.