Страница 9 из 134
– Что вы это? как вы на него кричите! – сказала Маша.
– Авдей Михайлыч, – сказал Иван Савич, спохватясь, – уважь нас: чайку поскорее. Ведь я барский камердинер, – примолвил он, обращаясь к Маше, – ну, так Авдей и угождает мне. В другой раз замолвлю за него доброе словцо.42 – А! вы камердинер? – значительно сказала Маша, – вот как!
Уже прошло недели три, как Маша частенько прокрадывалась к своему возлюбленному. Иван Савич лежал обыкновенно на барской кушетке, как он говорил Маше, а она сидела подле него в креслах и болтала безумолку или жевала что-нибудь. Горничные вечно жуют или грызут. В карманах их передника всегда найдете орехи, изюм, или половинку сухаря, оставшегося от барынина завтрака, или бисквиту, вафлю, залог нежности какого-нибудь повара. Иван Савич не находил более предмета для разговора с ней. Он уж пересказал ей все анекдоты, которые рассказываются только мужчинами друг другу за бутылкой вина или горничным, и говорить больше было нечего.
– Ну, скажи что-нибудь еще, – говорила однажды Маша. – Ты так смешно рассказываешь.
Иван Савич зевнул.
– И нынче конфеты да сливы: я лучше люблю яблоки, – продолжала Маша болтать, доедая сливу. – А это ведь, чай, дорого: неужели тебе барин столько денег дает? Это съешь, словно как ничего – и не попахнет; а после яблоков долго помнишь, что ела. Я могу целый десяток яблоков съесть, право!
Иван Савич все молчал.
– Вчера мы с Настасьей, с нянькой от верхних жильцов, два десятка съели, инда насилу опомнились, даже тошно сделалось: ейный сын принес ей целый узел яблоков, пряников, орехов, да не одних простых, а разных. Он в мелочной лавке приказчиком. Ты вот мне никогда орехов не купишь.
Иван Савич закурил сигару.
– Что ты заплатил за цыгарки? – спросила Маша.
– Это барские, – сказал Иван Савич.
– Ну как он узнает?
– Нет, у него много.
– И то сказать, правда: что жалеть господского? Я вот, как живу на свете, не знаю, что такое покупать помаду, духи, булавки, мыло: все у барыни беру. Раз она и узнала по запаху: «ты, говорит, никак моей помадой изволишь мазаться?» Вот я ей говорю… так и говорю, право, я ведь ей не уступлю… она слово, а я два… «кроме вашей43 помады нешто и на свете нет!» – «А где ж ты взяла?» – говорит она. – «Где? подарили», – а сама прячусь, чтоб она не разнюхала. «А кто, говорит, подарил?» – «А вам, мол, зачем?» – «Дружок, верно!» – говорит. Что ж! ведь я соврала – сказала: дружок. А какой к чорту дружок! У меня после Алексея Захарыча до тебя никого и не было. Она и пошла допытываться, кто, да тут приехали гости, я и ушла.
Оба замолчали.
– Ах, Иван! – начала опять Маша, – какое платье купила себе Лизавета, наша бывшая девушка! креп-паше… чудо! Когда я соберусь сделать себе этакое?
Она вздохнула.
– А тебе хочется? – спросил Иван Савич.
– Еще бы не хотелось! уж я давно думала, да куда! оно двадцать восемь рублей стоит.
Иван Савич вынул из бумажника пятидесятирублевую ассигнацию и дал ей.
– Ах! неужели? – сказала она с радостным изумлением. – Это мне? Сколько же у тебя денег-то? ведь у меня сдачи нет.
– Ты всё себе возьми.
– Как всё?
Она повертывала в руках ассигнацию и смотрела то на нее, то на Ивана Савича и почти одурела совсем.
– Послушай, где ты берешь деньги? – спросила она вдруг боязливо.
– В барском бумажнике.
– Нет, неправда! ты бы так не говорил, – сказала она, бережно завязывая деньги в узелок, – как же я за это крепко поцелую тебя… у!.. в знак памяти сошью тебе манишку.
От радости она сделалась еще болтливее.
– Что, бишь, я хотела сказать такое? а?
– Не знаю, – сказал Иван Савич.
– Эх, досадно! что-то хотела сказать тебе… ах, да! как давеча графский кучер бил какого-то мужика: тот в гости к нему пришел, а он и давай его бить; инда страсть, так прибил, что тот даже не знает, что и сказать ему. Да что ж ты все молчишь? – сказала она после множества вопросов, на которые не получила ответа.
– Уж все переговорили, – отвечал Иван Савич.44 – Все? как не все! Нет, уж нынче ты не такой. Бывало, все говоришь, что любишь меня, да спрашиваешь, люблю ли я тебя, а нынче вот пятый день не спрашиваешь: видно, уж не любишь. А я тебя все так же люблю, еще больше, ей-богу! вот побожиться не грех! – примолвила она простодушно.
Опять молчание.
– Сколько у вас книг-то! всё толстые: чай, во всю жизнь не прочитаешь? – сказала она опять, – какие это книжки, Иван?
– Философические! – сказал Иван Савич.
– Какие же это? смешные или страшные? почитай мне когда-нибудь в книжке: я люблю смешные книжки. И у вас хорошо, – продолжала Маша, оглядываясь кругом, – а у нас еще лучше. Какие занавесы, какие ковры! решетки с плющами; какие корзинки для цветов! даже уму непостижимо. Вчера принесли маленький диванчик в спальню: какая материя! так глаза и разбегаются: четыреста рублей стоит. Как подумаешь, сколько эти господа денег сорят, так страшно станет. Хоть бы половину мне дали того, что иной раз в неделю истратят, так мне было бы на всю жизнь.
– Так очень хороша твоя барыня? – спросил Иван Савич.
– Ах! прехорошенькая! особенно утром, как с постели встает.
– Как бы с ней познакомиться?
– Кому?
– Разумеется, моему барину. Уж он говорил: похлопочи-ка, говорит, Иван!
– Нет ли у него приятеля, знакомого с нашей барыней? – сказала Маша, – пусть тот и приведет его; а не то пусть он выдумает, будто нужно спросить что-нибудь, да и придет: может, и познакомится. Славно бы! тогда бы я чаще к тебе бегала, будто к барину от барыни или попросить чего-нибудь. Уж когда господа знакомы, так и люди знакомы. Это так водится. Что бы выдумать? а! да вот что: барыня продает одну лошадь: не надо ли вам? пусть бы барин и пришел, будто поторговаться.
– И прекрасно! – сказал Иван Савич, вскочив с кушетки, – я и пойду.
– Ты? – спросила Маша.45 – И познакомлюсь, – продолжал Иван Савич, не замечая ошибки.
– Что ты, что ты! опомнись, мой батюшка! заврался!
– Ах, да! что я вру: барин, барин.
– То-то же.
– Ну, ты теперь поди домой, – сказал Иван Савич.
– Вот уж и гонишь, экой какой! ну, прощай. Спасибо за подареньице, – сказала Маша, неохотно вставая с кресел.
На другой день Иван Савич, идучи в должность, встретил на лестнице знатную барыню и остановился, пораженный ее красотою. Она приветливо взглянула на него, как будто в благодарность за это удивление. После того он старался ежедневно сойтись с ней на лестнице. Это было легко, потому что из его окон видно было, как ей подавали карету. Наконец он осмелился сделать ей робкий и почтительный поклон. Ему ласково кивнули головой, и Иван Савич был вне себя от радости.
– Авдей! – сказал он, – знаешь что? знатная барыня поклонилась мне сегодня. Она всякий раз ласково смотрит на меня. Значит, я ей нравлюсь. Как ты думаешь?
– Не могу знать.
И Маша подтвердила ему, что у ее барыни только и разговора, что о его барине.
– Все меня расспрашивает о нем, – сказала она, – богат ли он, есть ли у него экипаж, сколько людей? а я почем знаю… знаю, мол, только, что у него двое людей – Авдей да Иван – вот и все. Какая, право, чудная! Я ведь по парадной лестнице не хожу: где ж мне его видеть? Да что ж в самом деле твой барин нейдет покупать лошадь? коли хочет, вот бы и познакомился.
Иван Савич, пока Маша говорила это, гладил бакенбарды.
Утром он посмотрел лошадь. Она была стара и разбита ногами. Он поторговался с кучером, но не согласился в цене и вечером послал Авдея просить у знатной барыни позволения видеться с ней, в твердом намерении не покупать лошади, а только завязать знакомство.
Сильно билось его сердце, когда он подошел к ее двери. «Страшно как-то с знатными! – думал он, осматриваясь и поправляясь, – что-нибудь не так сделаешь, беда, засмеют!..» Он позвонил чуть-чуть слышно. Человек доложил46 и потом, откинув занавес у дверей, впустил его в залу. Зала была обита белыми обоями, с светлодикими арабесками. Ничего лишнего. По стенам дюжины две легких, грациозной формы стульев белого дерева. Два огромные зеркала, у окон – те прекрасные корзины на тумбах, о которых говорила Маша, да великолепные драпри, которые он сам видел с улицы. В гостиной было все богаче, роскошнее. Темная резная мебель. На столе бронза, часы на мраморном пьедестале, несколько картин, два или три бюста, вазы.