Страница 15 из 26
— Огонь!
Картечь разметала толпу турок в стороны, и Быстрицкий стал помогать запорожцам заносить лафет соседнего орудия. «Раз, два, три…» — считал он про себя. Быстрей, быстрей! «Четыре, пять, шесть…» Еще чуть-чуть левее — и можно хорошенько проредить свинцом ряды янычар, спешивших к батарее со стороны остроконечного мыса. «Семь, восемь, девять», — не забывал вести счет полковой писарь.
Пуля просвистела у самого виска, горячий воздух обжег кожу. «Десять!»
— Огонь!
Стучали по галечной отмели копыта, визжали и по-волчьи выли степные наездники, пуская на скаку стрелу за стрелой. «Раз, два, три…» Скорей к пушкам, что смотрят на отмель! «Четыре, пять, шесть…» Быстрицкий вырвал из рук запорожского пушкаря зажженный фитиль.
— Стрелять одним орудием!
«Семь, восемь, девять…» Передние ряды всадников вырвались с отмели на берег, начали разворачиваться в лаву. Эх, ударить бы по ним из обоих орудий сразу! Нельзя! Сидловский ждет от разведчиков условленного сигнала — трех одиночных пушечных выстрелов, сделанных с одинаковым незначительным интервалом между каждым. Только тогда, зная, что турецкая батарея в руках Быстрицкого, он атакует врага с реки. «Десять!»
— Огонь!
Грянулись наземь кони, полетели из седел всадники. Шум воды, журчавшей между установленными в устье камнями, заглушило ржание раненых лошадей, вопли оказавшихся под копытами людей. Однако большая часть татар уцелела, начала обходить батарею с тыла. Черт с ними! Чем больше их здесь, тем меньше там, где сейчас спешат к выходу в море чайки Сидловского!
Стрела прошелестела над головой, пуля ударила в плечо. Однако не было времени перевязывать рану: от берега приближалась новая густая толпа турок, по галечной отмели вновь стучали копыта татарских лошадей. Сдержать, во что бы то ни стало сдержать тех и других! Не допустить к батарее! Не дать времени развернуть орудия навстречу чайкам и встретить их огнем! Продержаться еще хоть несколько минут! Быстрицкий подскочил ко второму орудию, направленному на отмель, крикнул казаку, присевшему за колесом с фитилем в руке.
— Огонь!
Сноп картечи, врезавшейся в гущу заполнившей отмель конницы, заставил ее умчаться обратно в степь. Но отмель пустовала лишь миг. С противоположного берега на нее хлынул очередной вал всадников, одним махом вынесся в степь перед батареей. Быстрицкий подбежал к последним, не выстрелившим орудиям.
— Огонь!
Два одновременно прозвучавших выстрела слились в один, картечь, выпущенная в упор, отшвырнула от батареи янычар. Невдалеке на реке грянуло дружное «Слава!», заглушая этот клич, загремели казачьи пушки. Наконец! Несколько минут — и чайки будут рядом! Будут, если за это время турки не зарядят орудия и не встретят флотилию убийственным огнем в упор! Но не для того на батарее Быстрицкий и его разведчики, чтобы позволить туркам расстреливать боевых товарищей, даже если враги вновь станут хозяевами пушек. Полковой писарь рванул из-за пояса пистолеты, отскочил от орудия в траву, присел. Часть казаков, не успевших покинуть батарейную площадку, рубились с турками и татарами, однако большинство по примеру Быстрицкого скрылись в траве вокруг батареи. Схватка у пушек было недолгой — на одну запорожскую саблю приходился десяток вражеских, — и вот янычары замелькали между орудиями, стали разворачивать их стволами на реку. Быстрицкий прицелился, нажал курок — и турок, спешивший к пушке с ядром в руках, повалился на землю. Второй выстрел — и янычар, орудовавший в орудийном стволе банником, рухнул на лафет.
Открыли огонь и другие казаки. Меткие выстрелы из темноты разили прислугу, не позволяли туркам стать хозяевами на отбитой у казаков батарее. Но так не могло продолжаться долго — несколько громких повелительных команд высокого чернобородого офицера, и с первоначальной неразберихой на батарее было покончено. Еще команда — и цепь янычар бросилась в степь на звуки казачьих выстрелов. Быстрицкий разрядил в чернобородого офицера последний пистолет и, выхватывая из ножен саблю, глянул на реку.
Напротив батареи две чайки пробили острыми носами стену камыша, с разбегу наползли на берег. Через их борта прыгали сечевики, вступали в бой с янычарами. Подоспели, подоспели! У устья речушки камыши тоже зашевелились, раздались в стороны, из них показались носы нескольких чаек. Дружный залп из пушек по мечущимся на берегу туркам — и с лодок посыпались на берег запорожцы с мушкетами в руках.
— Слава! — крикнул Быстрицкий, с саблей наголо поднимаясь из травы навстречу приближавшейся неприятельской цепи.
Ловко нанес удар ближайшему янычару, отбил вражеский клинок, уклонился от скользнувшего к его шее аркана. И завертелась-закружилась сабельная карусель… Быстрицкий опустил саблю, лишь когда увидел в шаге от себя сотника Кравцова.
— Михайло, ты?
— Я, друже. Переставай саблей махать, покуда моих ребят в капусту не искрошил.
Быстрицкий швырнул саблю в ножны, вытер со лба пот. Повел взглядом по сторонам. Бой на берегах речушки закончился, казачьи пушки с чаек посылали вслед отступавшим янычарам выстрел за выстрелом. Татарская конница исчезла из глаз вовсе, лишь издалека доносился затихавший дробный стук копыт. У галечной отмели и валунов, преграждавших путь в море, стояла чайка, с которой запорожцы выгружали бочонки с порохом. Сейчас взрывы расшвыряют гальку и песок, раздробят и превратят в щебень пару-тройку валунов, затем казаки лопатами и кирками расширят образовавшийся проход до нужных размеров — и дорога в море свободна.
Верно заметил гетман Богдан Хмельниченко после осмотра грозной польской крепости Кодак, построенной для борьбы с запорожцами поляками с помощью французских инженеров: все, сотворенное человеческими руками, ими может быть и разрушено…
6
Не можете ли вы употребить… Запорожское войско с подкреплением от нашей пехоты (на Дунае)… где бы они, скрываясь в камышах, кроме военных кораблей, все другие с малым вооружением от устья вверх идущие суда захватывали… Внушайте, что они прошли большую опасность в открытии пути от Днепра, всегдашнее дело их было и есть на своих лодках под Очаковым разбивать неприятельскую флотилию, но тот же дух храбрости да подвигнет их и на разные удобовозможные попытки против кораблей, в Дунай пришедших. О свойстве сих казаков я схотел вам приметить, что их ласкою удобно ко всему преклонять, а напротив к строгости они непривычны; итако ваше превосходительство умейте первым ободрять их службу.
Фон Рихтен закончил перевязывать раненую руку, обмыл испачканные кровью руки. С неприязнью посматривал на поручика Гришина, который рядом на скамье уминал из миски саламаху.
— Что за вид, господин поручик! Грязная рубаха, казачьи шаровары, разбитые вдрызг эти… как их… чоботы! И наряду с сим жалким убранством на груди — офицерский знак, на шее — шарф, па плече — погон. Соблаговолите глянуть на себя со стороны, господин поручик! Форменное огородное пугало, а не офицер доблестной российской армии! Вам не стыдно?
Гришин облизал ложку, равнодушно глянул на фон Рихтена.
— Ничуть, господин капитан. Кого мне стыдиться, позвольте спросить? Запорожцев? Вас?
— Вам должно быть стыдно перед самим собой.
— В таком случае мне действительно стыдно… За то, что я, русский дворянин и офицер, не имею денег на лишнюю рубаху и камзол, столь мне необходимые.
— Меньше бы пили, господин поручик. Или хотя бы сняли нагрудный знак да погон.
— И не подумаю. Кто я без них? Простой запорожец… А я дворянин и офицер. Не цеплять же мне на шпагу казацкий старшинский бант? А с погоном и знаком ничего не случится. Да и случится — не велика беда: все равно они не мои, а казенные[13].
— Ваша логика непостижима, господин поручик. Хорошо, давайте договоримся по-другому. Надевайте полную форму и носите без опаски, а я обязуюсь по прибытии в действующую армию возместить весь ущерб, который может быть причинен одежде за время плавания.
13
Офицерский нагрудный знак, погон и шарф являлись собственностью полка, в котором офицер проходил службу.