Страница 20 из 170
86
Введение в главу VIII части первой сцены с доктором могло быть вызвано тем, что в главе III части второй Обломов в разговоре со Штольцем упоминает о только что («давеча» – см.: наст. изд., т. 4, с. 165, строка 37) состоявшейся беседе с ним. Если учесть, что эта глава первоначально входила в состав упоминавшихся выше «Прибавлений»1 и была написана во время завершения работы над первоначальной редакцией части первой, то можно предположить, что и сцена с доктором была вчерне написана тогда же и находилась среди несохранившихся листов (ср.: ЛП «Обломов». С. 593-597). Подтверждением может служить то, что лишь в журнальном тексте появилось упоминание о докторе в разговоре Обломова с Захаром в главе VIII (см.: наст. изд., т. 4, с. 85, строки 32-33), так же как и небольшая вставка-связка в главе XII части второй (см.: там же, с. 213, строки 9-11).
Сведе́нию далеко отстоящих друг от друга сцен или эпизодов в одно «стройное целое» подчинено и появление в журнальном тексте отсылочных фраз-связок (см.: там же, с. 71 («как сказано»); с. 169 (фраза: «Пенкин был, Судьбинский, Волков»); с. 187 («Вот как подвинулись дела!»); с. 193 («Чего не бывает на свете! ~ А вот как»); с. 397 («Надо теперь перенестись несколько назад ~ соображениям»); с. 400 («Как это вы решились! ~ глядя ей в глаза»); с. 434 («Как у ней теперь выработался голос! ~ настаивал Штольц»); с. 436 («Так пекли только, бывало, в Обломовке да вот здесь!»); с. 480 («Настоящее и прошлое ~ ходят в золоте и серебре»…) и т. д.).
Установилась в журнальном тексте и структура романа в целом. Если в рукописи еще не было деления на части (два обозначения: «Часть I» и «Часть II-я и следующие» – появились в 1858 г.2) и роман писался главами и сценами без какого-либо цифрового обозначения («сцены» иногда выделялись небольшими отступами или черточками), то теперь кроме четырехчастного строения появились римские цифры внутри каждой из частей (без слова «глава») и в гораздо большем количестве, чем это было в рукописи:
87
так, вместо пяти глав части первой стало одиннадцать; вместо девяти глав второй – двенадцать; вместо двенадцати глав и Заключения необозначенных частей третьей и четвертой – двенадцать глав части третьей и одиннадцать глав части четвертой.
Что же касается остальной правки, то она носит характер дальнейшей художественной обработки текста, такой же, какая велась писателем во всех предшествующих роману произведениях:1 это сокращение длиннот, введение в текст различного рода дополнений, замена отдельных фраз и слов и правка в диалогах. О сокращениях, дополнениях и заменах, касающихся «архитектоники» романа, уже говорилось выше. Дополнений всякого рода появилось в журнальном тексте романа не менее ста пятидесяти.
Остановимся на дополнениях, появившихся в тексте главы «Сон Обломова». Независимо от того, возникли они на месте строки или двух строк точек2 либо в не обозначенном точками месте, их можно условно разделить на те, что в свое время не попали в текст главы из соображений автоцензуры, и те, которые носят характер стилистической правки. К первым с бо́льшим или меньшим основанием может быть отнесено все то, что связано с нравственными понятиями, с различного рода суевериями, с правительственными или государственными учреждениями, с общественными или религиозными установлениями и т. д. и т. п. Здесь имеются в виду, во-первых, изображение жизни «взрослых» в Верхлёве и Обломовке, где «всё дышало ‹…› первобытною ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью», где не слыхали «о так называемой многотрудной жизни», «плохо верили и душевным тревогам», «сносили труд как наказание, наложенное еще на праотцев наших», и понимали жизнь «не иначе как идеалом покоя и бездействия» (там же,
88
с. 120-121), где по ветхой, чуть-чуть держащейся галерее «дозволяется ходить только „людям”, а господа не ходят» (там же, с. 107) и где четырнадцатилетний Илюша, которому «чуть что покажется ‹…› не так, то он поддаст Захарке ногой в нос», а от взрослых обломовцев, если «недовольный Захарка вздумает пожаловаться», он получит еще и «колотушку» (там же, с. 140); во-вторых, описание «неизвестных стран», «населенных чудовищами, людьми о двух головах, великанами; там следовал мрак – и, наконец, всё оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю» (там же, с. 104), рассказ о гаданье на картах и мрачных предсказаниях конца света (см.: там же, с. 132, 133); в-третьих, упоминание «казны» или слова «правосудие» в несоответствующем контексте (см.: там же, с. 101, 141); в-четвертых, упоминание «крестного знамения», которым осеняли себя обломовцы, или «знамений небесных», или слов «вера», «крестины», «заговенье», «розговенье», или «святой водицы» рядом с «заговорным» словом «пошепчут», а также слов: «Возблагодарили Господа Бога» – рядом с прозаическим «напоили его мятой, там бузиной» (там же, с. 115, 117, 118, 122, 133, 142).
К дополнениям, носящим характер стилистической правки, можно отнести риторический вопрос: «Какие же страсти и волнения могли быть у них?», разбивающий текст с пространным описанием однообразной жизни обломовцев (наст. изд., т. 5, с. 454, вариант к с. 104, строки 18-19), фразу: «Дамы начали смеяться и перешептываться; некоторые из мужчин улыбались», введенную в сцену томительно-долгой беседы собравшихся в гостиной в ожидании ужина обломовцев (там же, с. 460, вариант к с. 131, строки 26-27), а также сравнение обломовца, наблюдающего «каждое мимолетное движение», с теми собаками, которые «любят сидеть по целым дням на окне, подставляя голову под солнышко и тщательно оглядывая всякого прохожего» (там же, с. 456, вариант к с. 114, строки 20-22). Иногда дополнение оказывалось необходимым для того, чтобы фраза приобрела законченность. Таков случай, когда в прежде краткий пересказ нянькой «слов медведя», бредущего по деревне на липовой ноге, были введены слова: «все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет», без которых был недостаточно нагляден переход к следующему далее «страшному» тексту (там же, с. 457, вариант
89
к с. 118, строки 35-36); таково же комически-ироничное сравнение бревен, расставленных Федотом на галерее, с «колоннами у предводителя в дому» (там же, с. 458, вариант к с. 124, строка 32).
Стилистическая правка по тексту «Сна Обломова», начатая с первых строк главы, включала и более мелкие дополнения. Это еще один штрих к портрету Ильи Ивановича, читающего «вслух, для всех» известия «из третьегодичных газет» (после слов: «- Вот из Гаги пишут, – скажет он, – что его величество король изволил благополучно возвратиться из кратковременного путешествия во дворец…» – прибавлено: «и при этом поглядит через очки на всех слушателей» – там же, с. 461, вариант к с. 137, строки 5-6), а также недостающий переход от описания воспитания Илюши у Штольца-отца к его домашней жизни, т. е. фраза: «Илье Ильичу ясно видится и домашний быт его, и житье у Штольца» (там же, с. 461, вариант к с. 140, строки 10-11). «Переходная» фраза была введена и в следующем случае: Илюша хоть и смирился с тем, что ему не удается «никак ‹…› сделать что-нибудь самому для себя», и научился командовать «Васькой и Ванькой», но, говорится теперь в тексте, «подчас нежная заботливость родителей и надоедала ему» (там же, с. 462, вариант к с. 140, строки 41-42).
Цель художественной отделки текста преследовала и замена фраз, частей фраз или одного слова другими. Например, вместо пространной фразы: «Но всматриваясь пристальнее в давнопрошедший быт Обломовки, видим, что скромным ее обитателям навязывались порой и другие заботы, но обломовцы встречали их по большей части с стоическим равнодушием» (там же, с. 458, вариант к с. 123, строки 30-32) – в журнальном тексте появился более лаконичный текст: «Навязывались им, правда, порой и другие заботы, но обломовцы встречали их по большей части с стоической неподвижностью». В этом случае Гончаров, по-видимому, сознательно пожертвовал более выразительным и точным словосочетанием «стоическое равнодушие»: «стоическая неподвижность» более соответствовала сонно-бездумному бытию обломовцев. В результате замены последних слов («казалось им каким-то отчаянным делом») более выразительной стала фраза: «Но заплатить за что-нибудь, хоть самонужнейшее, вдруг двести, триста, пятьсот рублей казалось им чуть не самоубийством»,