Страница 13 из 170
***
1 декабря 1855 г. в письме к Е. В. Толстой Гончаров сообщал о необходимости дописать «главы две», чтобы часть первая романа была закончена. Об этом же говорится в упоминавшихся выше «Прибавлениях», только здесь фигурируют уже не «главы две», а лишь «отдельная
57
сцена или глава». В часть первую текст этих «Прибавлений» не вошел; позднее, со Штольцем вместо Почаева, он стал основой главы первой части второй (всего в части второй девять глав вместо двенадцати в печатном тексте).
Эта объемистая глава (будущие главы I-IV), особенно в ее первоначальном слое, еще достаточно далека от окончательного текста: своей описательностью, обилием подробностей и деталей разного рода она мало отличается от первоначальной редакции главы первой части второй романа. Так, если в окончательном тексте «природной речи» Штольца было отведено три с половиной строки общего характера (см.: наст. изд., т. 4, с. 152, строки 5-8), то в рукописи Гончаров остановился только на четвертом, столь же пространном, как и первые три, варианте, причем во всех вариантах настойчиво подчеркивалось, что истинное знание языка пришло к Штольцу во время его бесчисленных поездок по России, география же этих поездок все время менялась: постоянно фигурировали только Москва, Волга и Литва. Первоначально упоминавшиеся в этом ряду Сибирь и Крым были заменены на «древние озера» – Ильмень и Чудское, и «азиятские степи»; присутствовавшая в двух начальных вариантах «церковно-славянская грамота» заместилась «первобытной славяно-русской речью»; в четвертый вариант были введены имена современников Обломова и Штольца. Этот последний вариант представляет собою яркий образец стиля автора «Обломовщины»: Штольц «языком говорил и думал русским и знал его вдоль и поперек, во всю ширину и глубину, от Ильменя, Москвы и Волги до Литвы, до азиятских степей, от первобытной славяно-русской речи до степного мужика, от „Слова о полку Игоревом” до Пушкина включительно; знал со всеми его старыми и новыми заплатами, которые нашивали на него варяги, финны, татары и французы, Шишков, Каченовский, Булгарин и Греч» (наст. изд., т. 5, с. 247, вариант г. к с. 152, строки 5-8). Такой же степенью подробности отличаются друг от друга черновой автограф и окончательный текст в описании немецкого языка Штольца: «…он знал только тот, которым говорил его отец и который он нашел в книгах Шиллера и Гете» (там же, вариант к с. 152, строки 8-9), его раннего воспитания: «От матери наследовал он
58
«Обломов». Фрагмент чернового автографа романа
(глава XII части второй). 1857-1858 гг.
Российская национальная библиотека (С.-Петербург).
59
русский склад ума, предания русского духа, русского сердца, от отца получил терпение, жажду деятельности и точность в отправлении всякой обязанности, всякого дела, как бы оно мало ни было. И то и другое шли в нем параллельно» (там же, с. 247-248, вариант к с. 152, строка 11), мечтаний и стремлений матери сделать из Андрюши «идеал барина», сложившийся у нее в пору ее службы гувернанткой в богатом доме: «Ужели не будет тщательно возделывать ногтей и усов, делать изящного пробора, ужели не будет принимать тех изящно-ленивых поз, а вечно будет деловым приказчиком, управляющим, фабрикантом?» (там же, с. 250, вариант к с. 155, строка 30), и ее отчаяния оттого, что в конце концов «все труды ее исчезнут: вся тонкая, изящная сторона жизни должна улетучиться от крепкого запаха конторской приемной, от кож, сала и машин на фабрике, перед этой будничной беготней, где от тонкой мысли, от артистического чувства отрезвляются как от ошибки…» (там же, с. 251, вариант к с. 155, строки 43-44).1 Менее ярко это стремление к подробности описаний выражено в будущих главах II и III. Здесь Штольц (как и Обломов) несколько старше: ему «давно-давно за тридцать пять»,2 и он еще не «вышел в отставку», но «служит, у него есть дом, деревня, он объехал почти полсвета. Он участвует в приисках в Сибири, он член компании, отправляющей шерсть и пшеницу в Одессу,3 он занимается подрядами» (там же, с. 254, варианты к с. 161, строки 2-3, 7-11). В будущем романе говорится об отсутствии у Штольца того «дилентантизма, который любит порыскать в области чудесного» и заглянуть за «порог тайны» (наст. изд., т. 4, с. 162); после этого текста в рукописи шла речь о «жадности», с какою «хватался он за всякий новый, возникающий вопрос, который становился на очереди науки, общественной жизни, искусства,
60
как следил за процессом его разработывания, и тогда ликованию, радости его не было конца» (наст. изд., т. 5, с. 255, вариант к с. 162, строка 30). За сообщением, что «сфера сердечных отправлений» еще была для Штольца «terra incognita», в рукописи следует пространный авторский текст с упоминанием имени Шекспира, к тени которого Штольц обращается с «ироническими вопросами» (там же, вариант б. к с. 162, строка 34). Более объемным был также текст, в котором изложены взгляды Штольца на «женскую сферу» вообще: на изучение ее он «едва ли ‹…› не больше положил сил ума и энергии воли», «нежели сколько потратил на всю свою остальную деятельность» и тем самым «застраховал себя навсегда от всякого фальшивого шага, который мог завести его в непроходимое болото», благодаря чему «в случае крайности» он всегда мог «рвануться и быть свободным» (там же, с. 256, вариант к с. 163, строки 8-20); тем не менее «женщины, с которыми встречался близко, расходились с ним, долго с сожалением оглядываясь назад и всегда оставляя за ним часть неотъемлемых прав» (там же, с. 256-257, вариант к с. 163-164, строки 41-4). Штольц, в отличие от Обломова, был чужд какой-либо «резигнации»; он вообще «не задумывался ни над чем болезненно и мучительно, не пожирали его угрызения разочарованного сердца, не болел он душой и ко всякому явлению подходил сознательно как к бывшему и знакомому» (там же, с. 257, вариант к с. 164, строки 4-9). Своеобразным заключением этих размышлений о рационализме Штольца были строки: «Не нуждался он, то есть всю жизнь старался не нуждаться ни в ком, а если случалось, то он занимал помощь как деньги и тотчас отдавал с процентами» (там же, вариант к с. 164, строка 14).
В последующем тексте еще сохранились следы от текста «Прибавлений»: Штольц собирается взять деньги не в конторе, а в банке (там же, с. 260, вариант к с. 168, строка 4); здесь еще не называются имена Пенкина, Судьбинского и Волкова (там же, с. 261, вариант к с. 169, строки 12-13); Штольц опять упоминает «почаевскую» Одессу (там же, вариант к с. 169, строка 37).
Первоначальная редакция будущей главы IV особенно заметно отличается от окончательного текста не столько пространностью, сколько по содержанию: так, Штольц с Обломовым проводят в разных петербургских домах не
61
неделю, а лишь один день и поэтому в рукописи монолог Обломова, обличающего «петербургскую жизнь», значительно короче и обобщеннее («…радость при падении ближнего в грязь, гримаса, когда он опередил нас, стремление к чинам, добывание мест с бессовестным или невежественным отправлением своей обязанности, кичливость с грязью на лице, гордость и смирение тоже перед этой грязью» – наст. изд., т. 5, с. 192). Этот монолог Штольц перебивает, цитируя пушкинских «Цыган» (там же, с. 193). Обломов, отвечая ему, приводит в пример гостей «золотопромышленника», у которого они провели вечер, «франтов с стеклышком в глазу» – людей общества (там же, с. 192, 193), или «толстобрюхого мещанина», нажившего «четыреста тысяч» (там же, с. 195), или «Игнатия Ивановича», который «рвался из всех сил, чтоб занять теперешнее место» (там же, с. 195), – и задает наконец свой «козырный» вопрос: «- Когда же пожить, отдохнуть…». Ответ Штольца: «- Да это и жизнь, это и отдых» – вызывает его реплику: «- Нет, это не жизнь, а беготня, искажение того идеала, который дала природа целью человеку…» – и которому название «покой» (там же, с. 195-196). Далее следует близкое к окончательному тексту описание деревенской идиллии (там же, с. 199-201), неожиданно прерываемое впервые дважды произнесенным Штольцем словом «обломовщина», но пока еще он произносит его, «хлопая в ладони и помирая от смеха» (там же, с. 201). После короткого обмена репликами по поводу слов Штольца: «Как жили отцы и деды, так и ты!» (там же), Обломов продолжает развивать свою идиллию, в одном месте которой (при упоминании девок «с загорелой шеей, с открытыми локтями») уже оба – и Обломов, и Штольц – «покатились со смеху»; после же завершающих идиллию картин наступающего вечера и предстоящего утра, когда «гости разбрелись кто удить, кто с ружьем…», Штольц вновь произносит это слово, но уже «почти с отвращением»: «Обломовщина! Обломовщина!» (там же, с. 202). Обломов еще не реагирует на новую интонацию друга, требуя, чтобы Штольц согласился, что описываемая им картина – «это рай земной»; на это Штольц в третий раз произносит – и уже как приговор: «- Нет, это не рай, а обломовщина!» (там же, с. 203). Последующий текст – с долгим разговором друзей и «их воспоминаниями» – отличается от окончательного текста