Страница 3 из 64
ПОПЫТКА РАССКАЗАТЬ О СЕБЕ
Когда-то давным-давно жил я в сказочном краю, где были горы и реки, озера и тайга, чистые снега и просторные морские заливы, так что, куда бы ни пошел, придешь обязательно к морю, к его берегу. До горизонта вода, весной синяя-пресиняя, над ней чайки да пролетные птицы. Помню несколько оттенков летней воды: синий, зеленоватый, голубовато-серый, свинцовый, серебристо-желтый, и все тона и полутона живые, объемные, потому что свет, проникая в глубину, заставляет сиять само море и каждую волну, и каждый гребешок на ней.
Прилив быстрый, жестокий, пенный. В узкой скалистой расщелине многоводье долго терзало плоскодонку с пробитым днищем, лишь через несколько дней вынесло ее в открытое море. Чем не свидетельство морской катастрофы? И вот что странно: сколько бы книг ни прочитал я, сколько бы ни рассказывали бывалые люди о лихой судьбине, а вспомнишь море в бессонную ночь, и вот уж она — дырявая старая плоскодонка из далеких дней детства, и чужие слова и рассказы уступают ей место, а самые удивительные, казалось бы, случаи из книг и журналов забываются быстро. Что я могу вспомнить? «Марию Целесту», «Титаник»… А сколько прочитано!
Отливы стремительные, щедрые. Освобождается километровое поле серого песчаного дна, вдруг возникают зеркала озер, ямы с водой, лужайки с бессильно повисшими на камнях водорослями, из-под ног улепетывают коренастые прибрежные крабы, морские ежи сжимают иглы и на глазах врастают в песок, рыбья мелочь копошится в лужах, крупные червяки сами даются в руки — наживка, на которую хорошо идет навага. Раздолье. Когда было солнечно, перед нами открывался каждый раз новый мир, влажно сверкающий, зовущий. Если над крутыми прибрежными сопками блуждают туманы, в бухте уютно и чуть сумрачно, прибой утихает, весла ложатся на воду мягко, лодка идет споро — полюбились нам и такие дни. Переправившись через бухту, мы разводили на гальке костер, ставили чай в жестянке, на плоских раскалившихся камнях жарили рыбу, потом ловили крабов или собирали на крутом склоне сопки водянистую шикшу.
Однажды, возвращаясь в порт, мы увидели, как стоявший у причала огромный корабль вдруг стал разворачиваться кормой. Маневр показался нам нелепым. Еще мгновение — и корма теплохода задела буксир, стоявший рядом. Донеслись тревожные гудки, подала голос пронзительная сирена. Все в порту вдруг пришло в движение. Тревожно заметался луч прожектора.
— Тягун, — коротко сказал Янков.
Много позже я узнал, что тягун вызывается внутренними волнами: будто бы приходит невидимый, но сильный вал, который сдвигает корабли с места, срывает их с якорей, вызывает столкновения и аварии. А в тот давний день мой спутник коротко сказал: «Море качнулось». И я поверил. Янков был на год старше меня, но знал вдвое больше. Я уважительно звал его Борисом и охотно выполнял обязанности юнги: бегал за веслами, греб, привязывал лодку. Мы не были друзьями. Морские походы были для меня редкостью. Чаще всего Янков уходил на лодке со старшеклассниками. Это меня обижало, но через несколько дней, когда он дружески-призывно кричал мне с улицы и я видел, что он одет «по-морскому», обида мгновенно забывалась и я быстро собирался в путь.
Улица наша называлась Портовой: она отлого спускалась к самому морю.
Когда я думаю о прошлом, то оно как бы разрастается: приморский город теряется за чертой мысленного горизонта, его улицы превращаются в ослепительные проспекты, огни сливаются в сияние, и я ловлю себя на мысли, что так и не обошел его пешком в свое время. Портовая улица тоже вытягивается, я не помню, много ли было там больших домов и где она кончалась с противоположной от моря стороны. Та часть города, где я жил тогда, занимала весь пологий склон возвышения (его можно назвать холмом, быть может, даже сопкой). С этого возвышения хорошо просматривалась долина, и там тоже были дома. Река в долине делила город на две части. Висячий мост был хорошо нам знаком. У реки на песке летом цвели ирисы, серые большие птицы подлетали к воде, садились на гранитные валуны и поспешно улетали, как только наша ватага появлялась у берега.
Река с прозрачной водой несколько раз меняла направление и терялась в сопках. Воздух в той стороне казался синим, густым. И когда солнце клонилось к закату после долгого светлого дня, синева густела еще больше и долина пропадала в ней. Лишь зеленые от кедрового стланика горы оставались хорошо очерченными на фоне неба. Это были вторые ворота к морю. Река спешила к бухте Глубокой.
За мостом город опять взбегал на гору. Где-то был и другой мост для террапланов. Кажется, зимой мы бегали по нему на коньках. Так мы попадали в заречную часть города, все же никогда не добираясь до его окраины (даже у Янкова силенок не хватало).
Летом я хорошо видел другой берег. После полудня за рекой на взгорье светились желтые стены высоких старых домов. И это пустячное, казалось бы, воспоминание всегда тревожит меня. Желтые стены дальних домов казались недостижимыми, но там были люди, неизвестные мне и думавшие о чем-то своем, жившие своей жизнью. В этом я усматривал загадку. Наверное, в очень большом современном городе ничего похожего не испытаешь: даль закрыта небоскребами.
Зимой темнело быстро, только поля снега в широких распадках и на голых вершинах сопок сверкали закатными огнями, потом оставалось матовое холодное свечение. К пяти часам и оно гасло, таяло.
Совсем давно, еще до школы, я любил бродить по вздыбленным ветром сугробам. Жили мы тогда еще не в городе, а далеко от него, на метеостанции.
В поселке было двадцать-тридцать старых-престарых домов. На коньке пластиковой крыши над нашим подъездом я видел иногда белку. Испугавшись, она прыгала на одну из двух лиственниц, что росли рядом (их посадил мой дед), и замирала на вершине дерева.
У поваленного кедра за поселком после холодных ясных ночей я находил лосиные следы. Думаю, сохатый подолгу стоял и смотрел на огни человечьего жилья, не решаясь подойти и спрятаться от стужи близ домов.
Белые куропатки склевывали почки с розовых кустов, торчавших среди растрескавшихся каменных глыб. Темные бусины их глаз двигались на фоне снега, как будто ими играл ветер. За ними, прижав хвост, припадая и останавливаясь, хоронясь за заносами и белыми буграми, ползала лисица. Однажды я увидел ее совсем близко: мы подобрались к стае с разных сторон. (Я всерьез собирался поймать куропатку руками.) За большим серым камнем пути наши сошлись. Я увидел блестевшие колючки глаз, острую звериную морду и замер. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга. Потом лиса неторопливо пробежала мимо меня, проваливаясь в снег, и, остановившись поодаль, оглянулась.
Как-то я провалился; шел, шел, да и упал в яму, прикрытую снегом. Я как будто не испугался. Я едва дотягивался до глинистых промороженных краев неизвестно откуда взявшейся ловушки; выбраться из нее на волю мне бы самому не удалось. Я стоял на дне, по колено в снегу, который упал вместе со мной. Не помню, чтобы звал на помощь. Прошло примерно полчаса. Я увидел руку, протянутую мне, ухватился за женскую варежку и выбрался наружу. У моей спасительницы было серьезное лицо. Успел запомнить ее зеленое пальто с маленьким светлым меховым воротником и зеленую вязаную шапочку. Одета она была, пожалуй, не по-зимнему. Кажется, я забыл поблагодарить ее (в детстве я иногда забывал это делать). Ноги у меня озябли, и я направился прямо к дому.
Темнело. Когда через минуту-другую я оглянулся, женщины не было. Она как-то незаметно исчезла. А когда я рассказал эту историю отцу, он задумался на минуту и сказал, что женщины такой в поселке нет вообще.
— Как же, я видел! — удивленно воскликнул я, пытаясь убедить его.
— Могло показаться, — сказал он с тем удивительным хладнокровием, которое я не раз подмечал у взрослых.
Странная история. Продолжения у нее не было. Но я пытался придумать его… Я не забыл ту женщину.