Страница 39 из 48
Не менее важным является вопрос о том, имеем ли мы право самостоятельно выбирать момент своей смерти. В настоящее время у нас такого права нет. Если мы захотим уйти из жизни, то нам придётся обратиться к доктору Кеворкянуили мы будем стараться получить от своего врача побольше снотворных пилюль. И тот, и другой выход нельзя признать удовлетворительным. Не намереваясь обидеть доктора Кеворкяна, должен всё же заметить, что развернувшаяся вокруг его работы дискуссия выносит на публику то, что должно быть личным делом человека, и привлекает внимание к родственникам больного в самый неподходящий для них момент. Не то чтобы я недооценивал сложность этических проблем, связанных с дебатами о праве на смерть, но мне кажется, что в них игнорируется самое главное: мудрость умирающего и его способность делать сознательный выбор. В своей работе я убедился, что умирающие вполне трезво оценивают состояние своего тела и ума (за исключением тех случаев, когда человек слишком слаб, чтобы чётко мыслить, или когда он теряет сознание от боли).
Лишить их права умирать так, как они хотят и когда хотят, — значит отрицать их мудрость или считать её неуместной. С материалистической точки зрения такой запрет вполне обоснован, но в духовной перспективе он выглядит совершенно неверным.
Жизнь чудесна и драгоценна, и, если меня спросят, я, конечно же, буду призывать каждого, у кого есть хоть немного сознания, жить как можно дольше. Но, если внутренняя мудрость требует другого, к этому голосу нужно прислушаться. Чем больше мы пропалываем свою глубинную мудрость, удаляя из неё сорняки голоса эго, тем лучше мы будем подготовлены к принятию такого решения, если нам когда-нибудь придётся его принимать.
В отличие от нашего общества, в таких культурах, как тибетская, право человека самому определять время своего ухода никогда не ставилось под сомнение. По традиции, когда в Тибете старые ламы чувствуют, что их время пришло, они приглашают людей на свой уход из тела. В назначенный час лама, погрузившись в медитацию, останавливает сердце и перестаёт дышать. И что, это суицид? Аморальный поступок? Или просто знание сроков ухода? Здесь решать конкретному человеку, а не государству.
Следует без обиняков спросить себя: действительно ли продление жизни любой ценой всегда является самым мудрым решением? В старости Томас Джефферсонписал приятелю, которому тоже было за семьдесят: «Приходит время, когда нам, с учётом своего состояния и с оглядкой на окружающих, было бы разумно уйти, освободив место для новой поросли. Мы прожили свой век и не должны претендовать на ещё один».
Тем не менее, как сообщает Шервин Наленд, в нашей стране нельзя умереть от старости: в свидетельстве о смерти в качестве причины должна быть указана какая-то болезнь. Как странно, что в философии нашей культуры, требующей поддерживать жизнь старого тела любой ценой, по-прежнему сохраняется это неявное отрицание смерти. Если учесть факт быстрого роста народонаселения Земли и связанного с ним истощения природных ресурсов (не говоря уже о финансовых проблемах и острой нехватке органов для трансплантации), у нас возникают большие сомнения в правильности пути продления жизни за пределы разумного возраста и хорошего самочувствия.
До своего инсульта я каждое утро беседовал по телефону с сорокапятилетним пациентом госпиталя ветеранов в Лос-Анджелесе, с которым был знаком лишь заочно. У него был рак кожи, давший метастазы по всему телу, и однажды мне позвонила его жена и сказала, что её муж хочет со мной поговорить. Она описала его состояние: он лежал в кровати, будучи неспособным двигаться; он так распух, что медсестры регулярно втыкали ему в живот иглу для откачки жидкости; все части его тела неимоверно раздулись: его яички увеличились настолько, что он не мог сесть на унитаз. Он спросил меня: «Рам Дасс, если я решусь покончить со всем этим, будет ли это ужасной кармической ошибкой?»
Что я мог ему ответить? В такие моменты философия, сталкиваясь с реальностью великого страдания, оказывается беспомощной. Следовало ли мне говорить этому человеку об эволюции, о том, что душе важно оставаться в теле как можно дольше? Может, мне надо было спрятаться за историями таких святых, как Рамана Махарши, который ради обожавших его учеников стоически переносил страдания, пока его жизни не положил конец рак горла? У этого пациента была любящая жена, и я мог бы сказать, что ему нужно жить ради неё, — так я бы избежал ответственности за поощрение его мыслей о смерти. Или мне, знающему, что все дела, не завершённые в этой жизни, переносятся на следующую, всё же нужно было порекомендовать ему оставить тело? Всё, что бы я ни сказал, было бы неуместным вмешательством в чужую жизнь, но этому человеку нужен был ответ. Я сказал, чтобы он обратился к своему сердцу. Какое решение он принял, мне неизвестно.
У ПОСТЕЛИ УМИРАЮЩЕГО
В восьмидесятых годах я положил начало проекту «Умирание» фонда «Хануман» и предложил Стивену Левину возглавить его. Мы намеревались создать гуманитарно-духовную структуру, которая содействовала бы протеканию связанных со смертью трансформирующих процессов. В последующие годы мы со Стивеном и его супругой Ондри (потом к нам ещё присоединился Дейл Борглем) прочли сотни лекций, организовали десятки ритритов, создали хосписы и обучающие программы для духовной поддержки умирающих. Эта поддержка заключалась в предоставлении ряда услуг — таких, как помощь в исполнении последних желаний или выбор медицинских служб. Но, помимо этих практических функций, наша основная работа заключалась в том, чтобы просто быть рядом с умирающими и стараться дать им то, в чём они нуждаются.
В своих первых опытах, связанных с пребыванием у смертного одра, я просто тихо сидел в больничной палате, ужасаясь ненормальности отношения нашей культуры к смерти. Умирающий человек был окружён ложью и лицемерием (как моя мать), лишён выразительной поддержки тех, кто мог бы его понять. Стоило мне в спокойном, уравновешенном состоянии побыть рядом с умирающими, как я становился нужен им. Они говорили, что моё присутствие успокаивает и обнадёживает их, что, кроме меня, они ни с кем не могут поговорить. Родственники пациента приносили мне свою панику, гнев, боль, а мне нужно было только держать своё сердце открытым, не отождествляясь со своей реакцией на изменение ситуации и не отрицая происходящего.
Я обнаружил, что пребывание на уровне души чрезвычайно облегчает мою работу с умирающими. Мне почти ничего не надо было делать — я очень быстро понял, что от меня требуются не речи на мистические темы, а духовное присутствие. Оказалось, что пребывание в неподдельном покое заразительно. Выходя за пределы эго и погружаясь в безмятежность души, я словно магнетизировал сознание умирающего человека, что помогало ему войти в безмолвие собственной духовной сущности. Иногда я буквально чувствовал, как это происходит.
Когда я входил в палату к умирающему, я видел, насколько собравшиеся у его койки люди погрязли в реакциях на свои страхи. И я старался выработать в себе качества, помогающие справиться с подобными ситуациями, старался излучать бесстрашие.
Как-то знакомая попросила меня посетить её умирающего отца. Он был сильной личностью, психиатром по профессии, очень высокомерным и совершенно не духовным. Я, посторонний человек, зашёл в комнату, в которой сидели люди, скованные страхом. Психиатру не захотелось по-настоящему говорить о своих страданиях, но он сказал, что у него болят ступни. Я стал их массировать, и так между нами установился контакт.
Делая массаж, я внутренне пребывал в покое, и это успокоило его, что, в свою очередь, успокоило окружающих. Вдруг показалось, что я поглаживаю не ступни, а души; эта пустяковая процедура вывела всех из изоляции и подняла людям настроение. Когда я уходил, все присутствующие провожали меня до лифта, так как увидели, насколько изменился их умирающий родственник. Я пообещал зайти через неделю. Когда через семь дней я заглянул к ним, психиатр был без носков — он ждал массажа. Но на самом деле его душе хотелось прикоснуться к другой душе.