Страница 29 из 29
Глава XVII
На сороковой день договорились ехать все вместе, но Тамаре хотелось побыть с ним наедине, и она уехала, когда все еще спали.
В головах у Саши рос молодой дубок, его хотели срубить, а то разрастется и все закроет тенью, но она не позволила: в детстве, рассказывал Саша, в той местности, где он рос, было много дубов и сосен, и из тех шариков, что нарастают на дубовых листьях, он пытался делать чернила.
Ночью, по-видимому, был первый заморозок, листья сирени повяли, и все вокруг искрилось от росы, и пар от дыхания оставался в воздухе. Одна на всем кладбище, она сидела на скамейке, которую сделал ей сын, и была сейчас особая для ее сердца тишина. Уже не первый раз приносила она с собой это письмо, но не решалась прочесть ему. Может, и лучше, что он этого не узнал. Может, так лучше.
— Я ведь совсем другая была, ты помнишь, — мысленно говорила Тамара. — Молодая я часто на тебя обижалась, ссорились мы. А потом меня не стало. Я растворилась в детях, во внуках, в тебе. В том, что ты писал, всегда была часть моей души. И мне так интересно было жить.
Солнце, поднявшееся невысоко, слепило сквозь мокрую листву, и в просвете между деревьями она увидела его, или ей почудилось сквозь застилавшие глаза слезы. Он стоял на опавших кленовых листьях, почему-то не приминая их.
— Саша! — позвала она. Его не было. Только зашевелилась листва под ветром, посыпалась, посыпалась косо с деревьев, и тенью нашла холодная предзимняя туча. Потом опять засияло солнце.
Однажды, когда им было хорошо вдвоем и они были счастливы, она прочла ему стихотворение, тронувшее ее до глубины души. Она еще не знала тогда, кто такой Георгий Адамович, стихи попались случайно.
— Верь, верь, — сказал Саша и шутливо потрепал ее по волосам.
Она лежала щекой у него на груди, слушала, как ровно бьется его сердце. Она знала, после всего того, что повидал он на фронте, он не верил, что суждена людям еще какая-то другая жизнь. И со временем стихи эти забылись. А теперь сами пришли к ней как последняя надежда:
1995 г.