Страница 9 из 39
Наконец, когда Казанова уселся на своем ложе и довольно грубо оттолкнул свою назойливую гостью, бедняжка поняла, что он совершенно ее не хочет. Пораженная, она на мгновение застыла, вглядываясь в Джакомо с сильнейшим беспокойством, придававшим ее лицу несвойственное для него выражение глубокого раздумья. И внезапно разразилась слезами, испуская такие жалобные вздохи, что Казанова закрыл ей рот ладонью из боязни, что плач будет слышен даже в самых отдаленных покоях.
В течение четверти часа малышка содрогалась от рыданий. Не в силах более выносить ее слез, Казанова обнял ее и стал тихонько укачивать, как маленького ребенка. Она и на самом деле была настоящим ребенком. На короткое мгновение престарелый обольститель забыл о своей страсти к Полине Демаре и беспокоился лишь о том, как исправить тот злодейский поступок, который он совершил по отношению к этой девочке два года назад, пойдя на поводу у собственной распущенности, своего «злого гения».
Мало-помалу Тонка успокоилась, и ее разочарование выражалось теперь только в частых вздохах. Джакомо подумал, что не мешало бы теперь потихоньку выпроводить девушку из своей комнаты. Но, взглянув на нее, растрепанную, со все еще задранной до пояса рубашкой, трогательно доверчивую и наивную, он молча прикрыл подолом голые ноги Туанетты. Она была уже вполне спокойна и теперь лежала на спине неподвижно, с умиротворенным лицом.
Казанова снял со свечи нагар и лег рядом с Тонкой. К тому времени она уже крепко спала, так что он не замедлил к ней присоединиться.
Проснувшись на рассвете, Казанова с неудовольствием обнаружил рядом девушку, с которой он не знал, что делать. Она спала спокойным сном, такая же далекая от людской суеты, как и часы бодрствования. Глядя на нее, Джакомо подумал, что она напоминает ему один из автоматов, показанных когда-то мсье де Вокансоном во время лекций, которые он читал в Европе. Их можно было по желанию в любое время заводить, чтобы снова и снова заставлять делать движения, как при любовном сношении. Это воспоминание вновь вызвало в нем отвращение и стыд, которые шевалье уже испытал этой ночью. Надо было быть совершенным проходимцем, чтобы когда-нибудь воспользоваться таким инструментом вместо женщины из плоти и крови.
Итак, прежде всего необходимо было без промедления выставить девчонку из спальни, позаботившись о том, чтобы она держалась от него подальше: интересно, какие лица будут у гостей, если им доведется лицезреть, как бедняжка преследует его, добиваясь его ласк? Слава Богу, она никогда не произносила ничего заслуживающего внимания, и ее невнятные высказывания были вовсе лишены смысла. Но ее взгляды, многозначительное молчание, весь покорный вид говорили бы сами за себя.
Джакомо принялся будить Тонку без особой нежности, но стараясь не испугать и не вызвать новых бурных рыданий. Девушка покорно встала с постели. Она и не думала протестовать, скорее всего потому, что вообще ни о чем не думала.
Как только она ушла, Казанова набросил плащ, предназначенный для путешествий, надел колпак, выглядевший на нем довольно неуместно, и отправился в парк.
Солнце как раз поднималось в чистом, безоблачном небе. В его первых лучах вспыхивали верхушки высоких вязов, окаймлявших пруд, а внизу, под листвой, все еще царила рдеющая светотень, какую обычно можно видеть лишь в кузнице. Казанова шагал широким шагом по берегу пруда, глядя на спящую воду. Солнце, казалось, было погружено в ее глубину и походило на диск раскаленного железа. Несмотря на чудесную картину зарождающегося дня, старому человеку было прохладно, и он норовил запахнуть поплотнее полы своего плаща.
Так он шел около часа, все время прямо, давно выйдя за пределы парка и углубившись в окружавший его лес. Густая дубовая листва и еловые ветви укрывали его от дневного света, а может быть, и от тревожных вопросов. Почувствовав, наконец, что исчерпал почти все силы, Джакомо повернул назад. По дороге он печально размышлял о том, что его тело, как и ум, не хочет подчиниться благоразумию, как это положено с возрастом. А ведь именно благоразумие позволяет нам должным образом подготовиться к тому, чтобы достойно покинуть этот мир.
Он был одержим Полиной и не мог не представлять ее в объятиях де Дроги. Он воображал их сладострастные позы, и эти чувственные, даже похотливые картины еще сильнее разжигали в нем ревность. Он мысленно пересматривал череду своих любовных похождений, вызывая их в памяти скорее по привычке, и примерял самые необычные, самые лучшие из них к происходящему. Но сейчас все они казались ему нереальными и незначительными. Как истинный библиотекарь, он прежде всего обращался к томам из собственного запасника, мысленно просматривая их, как листают альбомы с непристойными гравюрами, где рисунки до отвращения правдоподобны, а детали переданы с безжалостной точностью.
После он вдруг решил, что причина его неудачи кроется в состоянии, в котором пребывала на тот момент Полина, когда настроение у женщин без конца меняется и им претит принимать знаки внимания от ухаживающих за ними мужчин. Эта новая мысль немного успокоила нашего героя, подарив ему надежду, что красотка и ее бравый капитан ограничились лишь нежными поцелуями и пылкими ласками, и кавалерийский офицер отнюдь не стал хозяином положения.
Сменив после прогулки плащ на бархатную куртку, Казанова отправился на поиски мадам де Фонсколомб и вскоре нашел ее в маленьком китайском салоне в обществе камеристки и аббата.
Исполненный благоразумия Джакомо не стал искать на лице Полины следов недавних удовольствий. Хотя бы потому, что их виновник уже удалялся скорой рысью, обычной для лошадей имперских войск. А там, где отсутствует причина, размышлял дальновидный философ, не может быть и проблемы.
Попросив Розье побыть временно ее секретарем, мадам де Фонсколомб удалилась в свою комнату писать письма. Следом за ней отправился поработать в библиотеку Казанова. При этом он предложил аббату пойти с ним, чтобы посмотреть на хранящиеся там раритеты. Полина осталась одна; с разрешения хозяйки она могла располагать собой до полудня. Казанова рассчитывал задеть предмет своей страсти тем, что не воспользовался ее одиночеством и не предпринял попытки поухаживать за ней. На этот раз он был предупредителен с Дюбуа, который в противном случае так и просидел бы возле Полины. Престарелый интриган рассчитывал продержать падре в библиотеке как можно дольше, дабы лишить молодую женщину даже такой незавидной компании.
Незадолго до полудня мадам де Фонсколомб послала предупредить, что не выйдет к обеду, а Розье останется при ней, читать вслух. Услышав об этом, Казанова пригласил Дюбуа в известную ему сельскую харчевню, где подавали добротную и вкусную немецкую еду. Аббат с восторгом откликнулся на его предложение. Что ни говори, в соусах и винах он разбирался куда лучше, чем в максимах Эпиктета и рассуждениях Аристотеля, пусть даже переплетенных в драгоценную кожу и проштампованных гербом Валленштайнов. Два невольных приятеля просидели за столом почти до вечера. Джакомо это обошлось в дукат, но он не счел эту цену чрезмерной. Во всяком случае, она была не выше той, какую он заплатил, страдая от того, что так долго находился вдали от капризной красавицы, пока она скучала одна или, что еще хуже, вынуждена была проводить время в компании лакеев графа Вальдштейна и довольствоваться омерзительным рагу нерадивого Фолкиршера.
Вернувшись в замок к четырем часам с отяжелевшими головой и желудком, но с умиротворенной душой, Казанова чувствовал себя готовым со свежими силами предпринять новое наступление на маленькую последовательницу Робеспьера. Не сумев сдержать улыбки, шевалье подумал, что он по крайней мере не ведет войну с Революцией, как горячий капитан де Дроги, и что каждый побеждает на территории, которую лучше знает. Так же, как и Вальдштейн, де Дроги обожал лошадей, и Казанова полагал, что эта страсть в нем гораздо сильнее любви к женщинам.
Благополучно оставив аббата на скамейке в саду переваривать обед, он мигом поднялся по лестнице и вошел в небольшие апартаменты, где все общество собиралось обычно в течение последних трех дней.