Последняя любовь Казановы

Едва проснувшись, старая дама отправила с Розье письмо к княгине Лихтенштейн, находившейся в это время в замке Пильниц, где она исполняла свои обязанности при князе-курфюрсте. В этом послании мадам де Фонсколомб сообщала о своей готовности навестить княгиню.

Вместо Розье за столом прислуживала Тонка. Казанова с особым вниманием наблюдал за девушкой, пытаясь угадать что-либо о событиях этой ночи. Но на лице Туанетты можно было прочесть лишь свойственную ей безмятежность, которой она была обязана своей совершенной наивности. Похоже, девушка крепко спала всю ночь и навряд ли даже видела сны. А может, сон ее все же нарушили какие-то похотливые действия, от которых не смог удержаться Дюбуа? Одновременно Казанова старался обнаружить какое-нибудь, пусть даже незначительное смущение в поведении мадмуазель Демаре. Но все его старания не имели успеха: обе девушки держались так, словно прошлой ночью ровным счетом ничего не происходило. Тогда в голову Джакомо пришла мысль, что Полина и Тонка обе отдались аббату, участвуя в мерзком развлечении втроем, и что их нынешнее согласие является результатом общей ночной распущенности.

Заставив себя выкинуть из головы картины, рожденные этим кошмарным предположением, Казанова внезапно поднялся из-за стола, извинился перед мадам де Фонсколомб и прямиком отправился в спальню Демаре. И поскольку застекленная дверь балкона была открыта, он спокойно вошел через нее в комнату.

То, что он обнаружил, уже не могло удивить человека, осведомленного о вкусах аббата: последний провел ночь в шкафу, в компании с бельем обеих девушек. Дюбуа чувствовал себя там просто великолепно, и доказательством этому было то, что он просидел в укрытии до утра, наслаждаясь упоительными тайнами, которым рубашки и нижние юбки придавали самый пленительный из всех ароматов, odor di femina.[21]

Джакомо освободил счастливого заключенного, который все порывался рассказать ему о своих любовных взаимоотношениях с нижним бельем красавиц, живописуя в подробностях радости, которые ему удалось извлечь из этой ситуации.

– И как вас только не обнаружили, – удивлялся Казанова, – вы же храпите, как полк гренадеров.

– Я заснул только утром, после того, как очаровательная Тонка заглянула в шкаф, чтобы достать оттуда домашнее платье своей госпожи.

– Так она вас видела?

– Ну конечно. Но она сохранит это в тайне, поскольку любит меня.

– Тонка сохранит это в тайне, – весело отвечал Казанова, – поскольку она настолько глупа, что, увидев мужчину в своем шкафу, не только не нашла в этом ничего необычного, но даже не испугалась.

– Я что, так ужасно выгляжу? – раздраженно спросил аббат.

– Ваша физиономия выглядит настолько отталкивающе, что у самого отчаянного развратника при виде вас мороз побежит по коже, и весь ваш внешний вид настолько страшен, что даже самая бесстыдная шлюха не будет ждать от вас ничего, кроме искупления своих грехов.

– И все же, поскольку Тонка не распутница, она меня любит.

– Да, она действительно всего лишь дурочка.

И Казанова повел аббата в комнату мадам де Фонсколомб, где им не задали ни единого вопроса. Тонка подала святому отцу шоколад и продолжала невозмутимо сновать туда и обратно, не показывая вида, что между ними существует какая-то договоренность. Она это проделывала так естественно, что никто не засомневался, что они виделись с Дюбуа лишь накануне. Наблюдая за этим удивительным согласием, Казанова пришел к выводу, что девушка действительно не выдаст аббата и что крайняя степень глупости может привести к такой же осмотрительности, как и самые умные размышления.

В полдень вернулся Розье. С собой он принес письмо, в котором мадам де Фонсколомб и шевалье де Сейналь приглашались в замок Пильниц, где их должен был ожидать князь-курфюрст.

Прочитав его, мадам де Фонсколомб велела запрягать и отбыла вместе с Казановой сразу же после обеда. Мадмуазель Демаре повела Тонку к окулисту, а аббат вызвался их сопровождать, сгорая от желания поскорее увидеть стекляшку, которую должны были приладить его будущей экономке.

По дороге, сидя в коляске, мадам де Фонсколомб дала шевалье полюбоваться бриллиантом, украшавшим в этот день ее палец: камень не только восхитительно сверкал, но отличался особой венецианской огранкой. При виде этого украшения, которое старая дама демонстрировала с таким тщеславием, подчеркивая при этом его ценность, Казанова поначалу настолько растерялся, что не мог вымолвить ни слова.

– Меня удивляет ваше молчание, – произнесла старая дама, – и теперь я охотно верю вашему утверждению, что вы всякий раз совершенно не узнаете собственных детей.

Эти слова, сказанные с оттенком легкой насмешки и фамильярности, прекратили наконец колебания Казановы.

– Что касается дочерей, без сомнения, – подтвердил он, – но не бриллиантов.

И он внимательно посмотрел на мадам де Фонсколомб, чьи почти не видящие, но полные смеха и нежности глаза, казалось, искали его взгляд.

– И, похоже, я действительно являюсь отцом вот этого, – внезапно воскликнул он, охваченный воспоминанием, которое неожиданно сильно отдалось в его душе.

– Благодарю вас, мой нежный друг, – прошептала старая дама. – Но не будем об этом больше, и пусть этот секрет, столь долгое время бывший для нас свидетельством нашего счастья, останется событием, интересующим лишь нас обоих!

Джакомо с уважением отнесся к целомудренному волнению мадам де Фонсколомб и обещал ей хранить молчание. Тонкий цветочный аромат, которым были пронизаны седые волосы старой дамы, внезапно напомнил ему запахи одной давно ушедшей весны. Это нежное благоухание незримо присутствовало в его памяти, быть может, немного поблекшее, но отнюдь не потерявшее своей дивной привлекательности, своего кружащего голову очарования, как сложенные в шкафу простыни пропитываются понемногу смесью тонкого аромата лаванды и запаха воска.

Джакомо взял руку своей приятельницы и нежно поцеловал ее. Мадам де Фонсколомб позволила ему это сделать, потом улыбнулась и сказала, что глаза ее, давно уже смотрящие лишь в прошлое, заставляют ее видеть сейчас молодою человека прекрасной и благородной наружности, вспоминая о котором, она когда-то окончательно уверилась, что любила его лишь в мечтах.

– Вы действительно сомневаетесь в реальности того молодого человека?

– Он назвался шевалье, но на самом деле, если бы не ошибка судьбы, по всем признакам он должен был родиться принцем. Этот человек был настолько мил, что можно было усомниться в том, что он мог существовать где-либо, кроме романов, которые заводил каждый день.

– Вы хотите сказать, что он постоянно лгал?

– Этот совершенный любовник, без сомнения, мог обманывать лишь от избытка скромности. Но, думаю, иногда он поступал так по доброте душевной. Тогда он мог дарить любовь, которой у него не было, точно так же, как охотно раздаривал золото, которого не имел, – со смехом ответила мадам де Фонсколомб.

Вторую половину дня Джакомо и мадам де Фонсколомб провели в компании княгини Лихтенштейн и князя-курфюрста, устроивших для них радушный прием. Князь выказывал явное пристрастие ко всему французскому. Даже Революция, по его мнению, была рождена в Версале или провинциях талантливыми людьми, которые всеми силами старались способствовать процветанию своих местечек. Княгиня Лихтенштейн, которой ее сын, граф Вальдштейн, писал очень редко, обменялась новостями со старой дамой. Она, как обычно, жаловалась, что наследник Валленштайнов занят тем, что разъезжает по Европе, не имея ни других планов, ни желаний, кроме покупки лошадей. Эта всепоглощающая страсть ставила его, по ее мнению, в один ряд с перекупщиками этих благородных животных, в компании которых он проводил большую часть времени.

О Казанове князь-курфюрст знал лишь то, что тот приходится сыном красавице Занетте, которую он когда-то, очень давно, видел в одной из комедий, и братом покойному директору его Академии искусств. А Джакомо, которого княгиня Лихтенштейн к тому же считала чуть ли не слугой своего сына, предавался на протяжении всей встречи самым горьким размышлениям. Делая вид, что любуется красотой разбитого на французский манер сада или китайской беседкой, он почти не принимал участия в разговоре, а если все же делал это, то со скромным видом человека, являвшегося всего лишь братом одного, сыном другого, лакеем третьего, и который, таким образом, сам по себе просто не существует.

21

Запах женщины.