Последняя любовь Казановы

– В спектакле, который я хочу вам предложить, отсутствует режиссер, и эту роль я предлагаю вам.

Озадаченный вид Дюбуа яснее всяких слов говорил о том, что почтенный кюре из Вожирара никогда не бывал за кулисами театров и совсем не представляет тамошних обычаев. Но Казанова тут же вызвался быть его наставником, лишь бы все происходило так, как он задумал, и с фантазией, что так было ему свойственно.

– Главная задача режиссера, – доверительно сообщил он, – помочь актерам исполнить свои роли с наибольшим блеском. Если по мизансцене необходимо, чтобы исполнители сидели, режиссер должен раздобыть стулья или кресла. Если они должны ужинать, режиссер накрывает на стол. Если автор драмы требует, чтобы героиня принимала любовника в своей постели, то режиссер обязан его туда привести и, коли необходимо, немного подтолкнуть к алькову. Без этого, мой дорогой отче, возможно, не будет никакой постели и уж наверняка – никакого шкафа.

Аббат ничего не ответил на последнее замечание, но Казанова прекрасно видел, что тот просто сгорал от желания услышать продолжение.

– Допустим, – снова начал коварный шевалье, – нашей дражайшей Полине не понравится комедия или, по крайней мере, то, что она задумана в несколько разнузданном жанре, кстати, единственном, в каком я чувствую себя порой настоящим мастером!..

Со всем этим служитель культа с самым серьезным видом согласился: да, это совершенно ясно, мадмуазель Демаре скорее предпочла бы церемонную торжественность трагедии или кровавое великолепие какой-нибудь эпопеи, чем очаровательную легкость галантного жанра.

– И тем не менее нам необходимо сделать так, чтобы наша дива все же исполнила со мной на пару финальный дуэт, – продолжил свою мысль Казанова, – ибо история, в которой отсутствует развязка, это уже совсем не история, и публике смотреть на такое ничуть не интересно.

Публика, о которой шла речь (в лице нескромного аббата), снова с готовностью со всем согласилась. Причем с таким пылом, что Джакомо едва удержался от смеха. Отныне он мог быть абсолютно уверенным в том, что Дюбуа поддержит любые ею намерения и собственной, хотя и освященной, но твердой и решительной рукой подтолкнет Демаре прямо к алькову, где и должен будет разыграться последний акт этой комедии.

Дюбуа не покидал своей комнаты до самого вечера, по-видимому, находя неприличным демонстрировать дамам свое безобразно распухшее лицо. Казанова, как и обещал, засвидетельствовал, что на святого отца в замковом парке напали какие-то пьяницы, которые там бродили, поскольку ворота в этот день были плохо затворены. Мадам де Фонсколомб сделала вид, что поверила в эти россказни, но сделала она это так, чтобы все поняли, что она притворяется. И тут же сообщила Казанове, впрочем, нисколько этим его не удивив, что на протяжении всего их совместного путешествия милейшего Дюбуа с завидным постоянством таким же точно образом отделывают практически во всех странах, где они побывали.

Догадавшись, что милая гостья не прочь позабавиться, выслушивая какую-нибудь новую ложь, Казанова с энтузиазмом добавил, что аббат, этот истинный мученик, выказал такое удивительное мужество и столько веры в Господа, терпя выпавшие на его долю страдания, что менее чем за час сумел убедить лично его, Казанову, вернуться в лоно церкви и окончить свои дни в вере.

– Вас? – расхохоталась старая дама.

– Да, меня!

– Вы, наверное, выпили или случилось чудо?

– Мадам! Не верить в чье-либо обращение означает самому иметь слишком мало веры, даже если, я это признаю, это кажется похожим на чудо.

– Это действительно произошло! Это произошло! – воскликнула старая дама, едва не поперхнувшись от смеха. – И я, конечно же, верю вам, мой друг. Я нахожу эту выдумку настолько забавной, что постараюсь поверить в нее изо всех своих сил.

Как раз во время этой увлекательной беседы в китайский салон, где за минуту до этого Казанова объявил, что на него снизошла благодать, вошла Полина Демаре.

– Подумать только, это произошло менее чем за час, – с преувеличенным энтузиазмом произнесла мадам де Фонсколомб.

– Похоже, с Господом мсье Казанова умеет договариваться так же быстро, как и с женщинами, – заметила Полина.

– И главное, так же успешно, – подхватила старая дама. – Вдыхайте, вдыхайте этот пленительный аромат добродетели, который исходит от всего его существа! Сам Господь не смог устоять перед обаянием нашего друга.

На смех и шутки Полины и мадам де Фонсколомб Казанова реагировал с самым серьезным и суровым видом, который, разумеется, никого не мог обмануть, но зато вызывал новые замечания и многочисленные вопросы к новообращенному.

В ответ он поведал, что в течение своей жизни дважды испытывал снисхождение благодати и что даже собирался сделаться монахом. Старый распутник вложил в свои слова столько искренности, что мадам де Фонсколомб, несмотря на все свое лукавство, едва не поверила ему. Что же до Полины, то она, напротив, притворно удивилась, отчего после двойного откровения он все же не облачился в монашеское одеяние и не нацепил на грудь вместо этого претенциозного рубинового креста Золотой шпоры простые четки из священного самшита.

– В молодые годы мне было несвойственно постоянство, – ответил шевалье де Сейналь. – Я стремился к благу, но, как говорит философ, с гораздо большей охотой следовал своему жребию.

– Принимающему облик разных хорошеньких женщин, – вставила мадам де Фонсколомб.

– Конечно, – заметила в свою очередь Полина, – ведь путь, ведущий к разврату, гораздо шире и легче, чем дорога к спасению.

– Пути, ведущие к удовольствиям, – возразил на это Казанова, – напротив, очень узки, пролегают за тяжелыми дверьми и ведут по темным лестницам, где можно легко сломать себе шею. Наслаждение почти всегда дается лишь в награду за смелость.

Спор и далее продолжался в том же шутливом тоне. Именно этого и добивался Казанова, прекрасно зная, что именно смех и простая болтовня легче всего приводят женщин на ристалища, где и разыгрываются настоящие любовные поединки. Ведь именно женщины имеют неумеренную склонность к словам и гораздо более, чем мужчины, пристрастны к разговорам. Они окончательно пьянеют от сладкого ликера пустых слов, и вот тогда-то руки, губы, а вскоре и основное орудие удовольствия без особого сопротивления завоевывают территорию противника. Как правило, у женщин гораздо более бедное воображение и их желания вспыхивают не так быстро, как у мужчин, но зато, когда их, наконец, начинает пожирать огонь сладострастия, этот пожар уже невозможно остановить, и самая крепкая добродетель разом улетучивается, как дым.

Непреклонная Демаре еще, конечно, не была готова ответить на притязания шевалье, но на этот раз хотя бы получала удовольствие от беседы, кажется, не догадываясь о том, что противник незаметно направляет ее к месту, где должно произойти генеральное сражение. Можно ли придумать лучший предлог, чтобы, затеяв спор о добродетели и религии, как бы ненамеренно перейти к разговору о распущенности и наслаждении?

Полина, разумеется, не верила в чересчур красноречивое исповедание веры давешнего волокиты. Молодая женщина отнюдь не была введена в заблуждение его поведением. Но, несмотря ни на что, ей нравилась манера, с которой он говорил, и на этот раз она таки поддалась его обаянию. И неудивительно, ведь она слушала человека, который всю жизнь считал одной из своих главных задач заставлять женщин внимательно выслушивать его.

Ближе к вечеру объявился аббат Дюбуа: голод выгнал зверя из логова. Мадам де Фонсколомб позвала Розье, и тот накрыл на стол. Дюбуа расположился немного в стороне, являя собой живое олицетворение покорности судьбе, и старая дама попросила его рассказать об ужасном происшествии, едва не стоившем аббату жизни. Но старый плут отказался удовлетворить ее любопытство, дав понять скромным жестом руки, что не считает нужным вспоминать о столь незначительном событии.