Страница 16 из 74
12
Бармен налил виски и занялся приготовлением коктейля для блондинки.
На его лице была написана скука. Наверняка в этом самом баре у него на глазах не раз подобным образом завязывались случайные знакомства.
— Давно ли? — спросила она.
— Нет, — ответил я. — В общем-то совсем недавно. Если не ошибаюсь, в одной конторе.
Если она и поняла мой намек, то ничем этого не выдала. Она была чересчур холодной, неприступной и самоуверенной.
Открыв портсигар, она достала сигарету. Постучала ею о крышку, сунула в рот и выжидающе взглянула на меня.
— Извините, — сказал л. — Я не курю. У меня нет при себе спичек.
Она вынула из сумочки зажигалку и дала ее мне. Я щелкнул рычажком — из зажигалки вынырнул маленький язычок пламени. И в тот момент, когда она наклонилась, чтобы прикурить, на меня пахнуло фиалками или какими-то другими цветочными духами. Хотя, пожалуй, это все-таки был запах фиалок.
И тут я понял то, о чем мне следовало бы догадаться с самого начала. От Беннета пахло так вовсе не потому, что он пользовался каким-то лосьоном для бритья, а наоборот — потому что он им не пользовался. Это был его собственный запах, запах, присущий такого рода организмам.
Прикурив, девушка откинулась назад и сделала первую затяжку. Потом очень изящно выпустила дым из ноздрей.
Я отдал ей зажигалку, и она небрежно бросила ее в сумочку,
— Благодарю вас, сэр, — произнесла она.
Бармен поставил перед ней на стойку коктейль. Напиток выглядел очаровательно, его очень украшала брошенная в бокал красная вишенка на черенке.
Я протянул бармену бумажку.
— За виски и коктейль.
— Нет, нет, сэр, — запротестовала она.
— Не огорчайте меня, — взмолился я, — Я обожаю угощать хорошеньких девушек выпивкой, такая уж у меня слабость.
Она уступила, но ледок в ее глазах до конца не растаял.
— Вы никогда в жизни не курили? — пристально разглядывая меня, спросила она.
Я отрицательно покачал головой.
— А почему? Чтобы сохранить остроту обоняния?
— Сохранить что?
— Остроту обоняния. Я подумала, что, может, по роду работы вам не мешает иметь острое обоняние.
— Я никогда не рассматривал свою работу с такой точки зрения, — сказал я, — но, пожалуй, в этом есть своя правда.
Она подняла бокал к лицу и внимательно посмотрела на меня поверх его края.
— Сэр, — спокойным, ровным голосом произнесла она, — вы не хотели бы себя продать?
Боюсь, что на этот раз я оказался не на высоте. У меня отнялся язык, и я обалдело вытаращился на нее. Ведь она и не думала шутить; она спросила это вполне серьезно, по-деловому.
— Начнем с миллиона, — продолжала она, — а там можно и поторговаться.
Я уже пришел в себя.
— Вам нужна моя душа? — поинтересовался я. — Или только тело? С душой будет чуточку подороже.
— Душу можете оставить себе, — ответила она.
— А кто же это собирается меня купить? Вы?
Она покачала головой.
— Нет. Мне вы не нужны.
— Значит, вы действуете от чьего-то имени? Быть может, от имени того, кто скупает все без разбора? Скажем, магазин, чтобы тут же его закрыть. Или целый город.
— Вы очень догадливы, — заметила она.
— Деньги — это еще не все, — заявил я. — Помимо денег, существуют и другие ценности.
— Если хотите, — сказала она, — можно обсудить какую-нибудь иную форму платежа.
Она поставила бокал на стойку и, порывшись в сумочке, протянула мне карточку.
— Если надумаете, найдете меня по этому адресу, — сказала она. — Предложение остается в силе.
Ее точно ветром сдуло с табурета, и, прежде чем я успел открыть рот или как-то задержать ее, она уже затерялась в толпе.
Бармен, проплывая мимо, заметил нетронутые напитки.
— Что, выпивка не понравилась, приятель? — спросил он.
— Нет, все нормально, — ответил я.
Я положил карточку на стойку — ока легла обратной стороной кверху. Я перевернул ее, и из-за тусклого освещения мне пришлось наклонится, чтобы прочесть, что на ней написано.
Я мог бы и не читать. Ведь я заранее знал, что там увижу. Разница была только в одной строчке. Вместо «Купля-продажа недвижимого имущества» стояло: «Мы покупаем все».
Съежившись от пронизавшего мне душу холода, я сидел, как нахохлившаяся птица, на своем высоком табурете. В баре было так сумрачно, что все вокруг словно плавало в тумане; со всех сторон до меня долетали отрывки человеческой речи, но в этих звуках почему-то было мало человеческого — скорее они напоминали невнятное урчание каких-то чудовищ или бессмысленные выкрики дегенератов. И, вкрапливаясь в этот шум, то заглушая его, то пробиваясь в щели между фразами, подобно непристойной шутке, нагло дребезжало пианино.
Я залпом выпил виски и остался сидеть там со стаканом в руке. Я хотел было заказать еще одну порцию, но бармен уже занялся другими посетителями.
Рядом со мной кто-то навалился на стойку и задел локтем бокал с коктейлем. Он опрокинулся, и жидкость растеклась по полированному дереву, как грязное масло; ножка бокала отломилась, а сам он разбился вдребезги. Вишенка откатилась к краю стойки.
— Извините, — сказал этот человек. — Какой же я растяпа! Я закажу вам другой.
— Пустяки, — успокоил я его. — Она все равно не вернется.
Я соскользнул с табурета и пошел к выходу.
Мимо ехало такси; я шагнул к краю тротуара и поднял руку.
13
На небе уже погасли последние отблески дня, и на улицах горели фонари. Я увидел, что часы на углу перед банком показывали почти половину седьмого. Мне следовало поторопиться — на семь у меня было назначено свидание, и Джой здорово раскипятится, если я явлюсь с опозданием.
— Ночь сегодня будет классная — только на енотов охотиться, — проговорил шофер. — Тепло, тихо, и луна вот-вот взойдет. Я б с удовольствием подался в лес, да мне всю ночь работать. Мы тут с одним парнем завели собаку. Черную, с рыжими подпалинами. А лает-то как — ну просто музыка, такого в жизни не услышишь.
— Выходит, вы охотитесь на енотов, — заметил я с оттенком вопроса. Не потому, что меня это заинтересовало, — просто я почувствовал, что от меня ждут какой-то реплики.
Его это вполне устроило. Скорей всего, на большее он и не рассчитывал.
— Это у меня с детства, — пояснил он. — Папаша начал брать меня с собой на охоту, когда мне было лет эдак девять или десять. А это как влезет в душу, так уж на всю жизнь, можете мне поверить. В такую вот ночь прямо изведешься, так в лес тянет. В эту пору в лесу и запах какой-то особенный, и ветер в поредевшей листве шумит по-иному, и чувство у тебя такое, будто мороз уже где-то совсем рядом.
— Где вы охотитесь?
— На западе, милях в сорока-пятидесяти от города. У верховьев реки. Там на дне реки полно бревен.
— И много вы приносите енотов?
— Дело-то, в общем, и не в енотах, — ответил он. — Бывает, что ночь за ночью возвращаешься с пустыми руками. Может, эти еноты только предлог, чтобы побыть ночью в лесу. Мало кто нынче выбирается в лес, что днем, что ночью. И хоть я не из тех трепачей, которые на каждом шагу проповедуют общение с природой, но точно вам скажу, — стоит только провести с ней наедине какое-то время, и становишься лучше.
Усевшись поглубже, я перевел взгляд на проплывавшие мимо кварталы. Это был все тот же, хорошо знакомый мне старый город, однако сейчас в нем появилось что-то враждебное, словно из темных уголков темных зданий за мной следили какие-то таинственные злые призраки.
— Вам когда-нибудь случалось охотиться на енотов? — спросил шофер.
— Нет. Иной раз хожу на уток, а иногда езжу в Южную Дакоту стрелять фазанов.
— Ясно, — протянул он. — Утки и фазаны мне тоже по душе. Но еноты совсем другое дело, их ни с чем не сравнишь.
И, помолчав немного, добавил:
— Хотя, наверно, каждому свое. Вам вот нравятся фазаны и утки, мне — еноты. А еще я знаю одного совсем древнего старикашку — так он возится со скунсами. И думает, что лучше животных на всем свете не сыщешь. Уж такую он с ними водит дружбу! Могу поклясться, что он с ними даже разговаривает. Пощелкает языком, поворкует чего-то, и они уже тут как тут, взбираются к нему на колени, а он их ласково так поглаживает, точно кошек. А потом они еще и домой его проводят — так и бегут следом, как собаки. Ей-богу, прямо глазам не веришь. Аж страшно становится, как он с ними хороводится. Он живет на холмах у реки — у него там домишко, а округа кишмя кишит этими скунсами. Он пишет о них книгу. Сам видел, он мне ее показывал. А пишет он карандашом, в самом простом грошовом блокноте такой грубой бумагой ребятишки в школе пользуются. Сидит себе, согнувшись над столом, и при свете старого фонаря строчит эту свою книгу огрызком карандаша, который то и дело приходится слюнить, чтобы писал пояснее. Но уверяю вас, мистер, ни черта у него не получается, одно правописание чего стоит — кошмар. А жаль, знатная бы вышла книга.