Оп Олооп

— Что?! ЧТО?!

…Умер во время следствия…

— Так, значит, ты…

— Моя мать ре…

…Дочь Минны!

…шила развестись.

— Минны Уусикиркко…

— И после развода сошла с ума.

…Суженой моего отрочества!

Оба осознали, что произошло.

— Вы были женихом моей ма…

— Неспроста ты показалась мне знакомой!.. Неспроста!..

И оба рухнули без сил, задыхаясь, сраженные невероятным совпадением.

Сцена вышла чрезвычайно патетичной. Каждый из них, побуждаемый внутренней потребностью, поспешил излить другому свою душу. Их слова сталкивались и мешали друг другу. Они стремились навстречу горю и дошли до финиша, услышав друг друга, но не поняв.

Они оба победили и проиграли.

Теперь настало время долгой и болезненной сцены.

Концентрированный гнев и молчаливая ностальгия. Головокружение духа, прикрывающегося культурой, и слабость души, больной одиночеством. Бездонные моральные страдания в бесплодных попытках покаяться, сводящихся лишь к словам:

— Это все из-за меня… Если бы только я женился на Минне…

И приступ рыданий, воплощенный в двух словах, вырывающих у настоящего сердце:

— Мама! Мамочка!

Повисла продолжительная пауза, тяжелая от тревоги и подавленности.

Кустаа отреагировала первой.

Бережно, как обнаженная Антигона, она отвела Опа Олоопа к кровати. Ее нежность была чистой и непорочной. Но ее слова не могли выразить желания утешить. Они были полны отчаяния, разрывали душу. Казались криками плененной боли.

Карабкаясь, мрачнея с каждой минутой, существо Опа Олоопа возвращалось в свои внутренние джунгли. Нахлынувшая на него меланхолия состарила его плоть. Его тело утратило опорную функцию. Его голова — машина без оператора — тяжело качалась, как у идиота.

Он встал. В глазах потемнело. Ноги тряслись. По мере сил он начал одеваться.

— Вы забыли жилетку… — подсказала Кустаа.

Лучше бы она этого не говорила. Ассоциативно Оп Олооп тут же вспомнил об отвратительном испанце, который застегивал жилетку после унизительного совокупления с девушкой. И вся сдерживаемая ярость выплеснулась наружу:

— Вон!.. Вон!.. Не позволю!.. Ты — моя дочь!.. Минна… Даю слово!.. Я больше этого не позволю… Быстро!.. Одевайся!.. Чего ты ждешь, Кустаа?.. Ты — моя дочь… Дочь наших снов… Минна и я, мы мечтали… О дочери, похожей на нее!.. О сыне, похожем на меня!.. Ты — ее копия… Где мой сын?.. Скажи мне, молю тебя!.. Что?.. Разве во снах нельзя зачать ребенка?.. Разве нельзя родить во сне?.. Кустаа, уходим, немедленно… Я отвезу тебя… Ты поедешь с Франциской… С Франциской!.. Ты знаешь Франциску?.. Ах, Франциска!.. Фран… цис… ка…

Визги Кустаа, перемежающиеся с криками Опа Олоопа, долетели до холла.

Мадам Блондель и две девушки поспешили на помощь.

Когда раздался стук в дверь, статистик окаменел. Его зрачки расширились. Губа отвисла и заполнилась слюной.

Войдя в комнату, хозяйка борделя обвела помещение властным взором. Она знала, что в таких ситуациях лучше молчать. Затем подошла к Кустаа. Прикрыла ее хрупкую расплывчатую наготу легким халатом. И велела ей говорить:

— Быстро. Что происходит?

— Он хочет забрать меня. Говорит, что я его дочь… Дочь из его снов… Он похож на сумасшедшего.

— Чушь. Он заплатил тебе?

— Нет.

— Возьми с него деньги.

И благоразумно отошла в сторону, косясь на Олоопа, как стервятник.

Кустаа не знала, что делать. Глубочайшее уважение не позволяло ей нарушить наивную торжественность Опа Олоопа. Он уже не был для нее «клиентом». Этот человек знал ее мать. Только за это, безотносительно его прочих заявлений, она испытывала к нему сильнейшую благодарность и не хотела отталкивать его. Она чувствовала тепло его сочувствия. Но хозяйка безжалостно требовала выполнить свою работу, отчаянно подмигивая ей. Тогда Кустаа решилась. Притворившись, будто что-то нашептывает клиенту на ухо, она залезла в его жилетку, все еще висевшую на спинке стула. Нащупала деньги. Ровно сорок песо. Горькая радость отпечаталась у нее на лице.

— Вот.

— Отлично. А теперь уходи. Дальше я сама.

Оп Олооп по-прежнему пребывал в полной растерянности. Вторжение мадам Блондель вызвало у него глубокое эмоциональное потрясение. Психическая травма заставила забыть о стыде. Ужас парализовал память. Недомогание мешало ходу его мысли и не давало вести себя как обычно. Он углубился в себя, пытаясь сосредоточиться хоть на чем-нибудь, но не смог.

Хозяйка взяла его за руку:

— Пойдемте. Прикончим виски.

Предложение было отвергнуто. Гигантскими прыжками Оп Олооп бросился к двери в холл, не закрытой Кустаа.

Его состояние вновь изменилось: он чувствовал себя нерешительным и дерзким, боязливым и гневливым одновременно. Его вечное спокойствие превратилось в страх. Добродушие, так прельщавшее в нем девушек из далеко не Божьих домов, иссякло. Упрямый и агрессивный, он на все смотрел с недоверием, подозревал всех и вся, чувствовал себя обложенным со всех сторон и во всем видел обиду. Его мозг словно вывернулся наизнанку, как перчатка, явив миру грязную подкладку. Его моральное состояние перегрелось настолько, что потрескивало от раздражения. Оп Олооп, такой ухоженный, такой взвешенный, такой вежливый, вдруг стал по-другому воспринимать предметы и людей: ему казалось, что все обвиняют его в ошибках, высказываниях и поступках, которых он никогда не совершал. Кровь прилила к перегруженному внутренними демонами мозгу, и последовал взрыв ярости. Сначала мимической: статистик начал ожесточенно отмахиваться от ему лишь видимых духов и призраков. Припадок был острым и страшным. Затем он развернулся к мадам Блондель, словно та была воплощением сил, пытающихся опорочить его чистоту.

— Не надо меня выгонять!.. Я вам не какой-нибудь пьяница!.. Я отец Кустаа… Не тот, что насиловал ее в детстве… Я повинен лишь в том, что не материализовал мечту… Потому что… Мы зачали ее во снах… С Минной…

— Очень хорошо. Но сделайте милость, присядьте.

— Ни за что!.. Я не хочу!.. Вы готовите мне какую-то ловушку… Хотите покарать меня, заставив смотреть в глазок на все мытарства Кустаа в подвале… Ни за что!.. Я знаю тебя, старая ты гарпия… Кустаа пойдет со мной… Она будет жить с Франциской… С Франциской!.. Ты знаешь, кто такая Франциска?.. Ах, Франциска!.. Фран… цис… ка…

— Значит, так, да?

— Да-а-а-а-а.

Это был пронзительный, долгий крик, контрастировавший с протяжной мягкостью, с которой падали его слова прежде. Крик, напугавший хозяйку и заставивший ее применить всю свою хитрость, чтобы отделаться от Опа Олоопа.

— Да… Я снова сделаю ее мечтой… Вытащу из этого притона… Потому что Кустаа — моя… Моя!.. Никакой испанец, торгующий игральными картами, не сможет больше овладеть ею… Я этого не допущу… Понимаете?.. Пусть только попробует еще раз застегнуть свою жилетку!..

Выпалив эту угрозу, Оп Олооп внезапно бросился обратно к покинутой им комнате. Остановился, чуть не доходя до двери, и яростно замахал кулаками, сражаясь с собственной галлюцинацией. Затем, раскрасневшийся и довольный собой, как человек, обративший противника в бегство, начал гоняться за призраком по коридору из конца в конец, время от времени нападая на невидимку и крича:

— Пусть только попробует еще раз застегнуть свою жилетку!..

В какой-то момент физическая усталость и невропатическое возбуждение доконали его. Образы в его мозгу накладывались друг на друга в немыслимой круговерти. Лампы и утварь застучали в ушах. Магниевые вспышки, клоунские ужимки, взрывы хохота. Он отключился от реальности, погрузившись в подлинный хаос сенсорного безумия.

Мадам Блондель не растерялась. Ее не волновала тайная логика Опа Олоопа. Для нее она всегда была чем-то непонятным. Поэтому бандерша отправила помощницу поймать такси.

А сама тем временем позвала Кустаа:

— Ты была права. Он свихнулся. Отвлеки его. Только у тебя получится. А потом посадим его в машину, и дело в шляпе.

Душа человека подобна темной комнате. За годы своего становления человек мало-помалу освещает ее. Учится в совершенстве ориентироваться внутри себя. Но это совершенство иллюзорно. Оно ослепляет человека! Одной ясности кажется уже недостаточно. Обостренный индивидуализм требует, чтобы свет с каждым разом был все более ослепительным. Чтобы он пронзал стены плоти. И в этом стремлении человек отделяется от всего и в погоне за внешним лоском вредит себе и становится слабее. И вот тут наступает трагедия. Прозрачность сменяется мутью ужаса. Стены трещат под ветрами страстей. И душа темнеет и снова становится тем, чем была, — темной комнатой.