Я — твоё солнце

Вчера у меня было первое дополнительное занятие. С месье Думаком. Мы сидели бок о бок и разбирали предыдущий урок. Он со мной разговаривал, даже не стараясь имитировать фюрера в ветреный день. Всё было ещё хуже: он рассказывал интересно. Средний Восток больше не казался мне запутанным набором слов, я начала что-то понимать, причём настолько, что даже почти забыла о запахе изо рта месье Думака: оттуда воняло протухшим устричным соусом. Однако теперь я думаю, что он носит парик: верхние пряди выглядят иначе, чем волосы у шеи. И странно блестят. Да и цвет чуточку темнее… Я должна это как-то проверить: учитель истории в парике — такое не каждый день встречается.

Я подошла к больнице. Кровь в моих венах превратилась в ледяную обезболивающую жидкость.

Внутри плохо пахло, какой-то смесью столовой и моющего средства. Приготовившись увидеть индейца Вождя или Джека Николсона, я направилась к регистратуре.

— Здравствуйте, я к Анне Дантес.

Девушка за стойкой улыбнулась и посмотрела что-то на компьютере. Волосы её были собраны назад заколкой в форме узла — такого же тугого, как и ком у меня в горле.

— Ой…

Что на этот раз?

— Вы член семьи?

— Я её дочь.

— Мне очень жаль, но мадам Дантес отказалась от посещений.

Это какая-то шутка? Мне захотелось рассмеяться ей в лицо. Апогей теоремы. Верх унижения. Вселенная своей гигантской лапой залепила мне пощёчину прямо в рожу.

Моя мама не хочет меня видеть.

— Доктор Шапенас поддерживает её решение.

Я не могу вас впустить.

Я смотрела на неё глазами ящерицы, которую раздавил трактор.

— Но… мой отец приходил, не так ли?

— Его тоже не впустили. Он оставил письмо.

— А.

Дамы и господа, остроумный ответ Деборы тут же лишит дара речи любого умника!

— Ну что ж, спасибо…

Я отвернулась. Всё вокруг было слишком белое.

— Мадемуазель!

Девушке было неловко.

— Вашей маме лучше. Весь персонал так говорит. Принесите письмо, уверена, она будет очень тронута.

Шутите?

На улице, казалось, даже деревья показывали мне средние пальцы своими голыми ветками.

Развалившись на диване и прижав к подбородку тарелку, я за обе щёки поглощала макароны с маслом.

Даже не услышала, как вернулся папа. Он смотрел на меня, но я ела, не обращая внимания.

В конце концов, он же больше здесь не живёт, так?

— Отлично! Макароны с маслом! Умираю с голоду…

— Ага, супер. Почему ты мне не сказал, что она отказалась от посещений?

Не снимая пальто, он присел на край дивана.

— Потому что думал, что с тобой она захочет встретиться.

— Не угадал.

— Мне очень жаль, Дебора.

— А вот мне не очень.

— Ты можешь ей написать, знаешь?

— О, ну конечно! Вы там записками обмениваетесь или что? Она не хочет меня видеть!

— Ты можешь посмотреть на это и с другой стороны…

— Это как?

— Она не хочет, чтобы её видели.

Я перестала жевать.

— Ей стыдно, она не знает, как поступить.

А вот об этом я не подумала.

Мучилась весь день, телефон отключила, думала, что мама больше меня не любит. Я, я, я…

Папа встал, снял пальто и аккуратно повесил его на вешалку в коридоре. Он сутулился.

— Дорогая…

— Да?

— А ты… как сказать… тебе не хочется с кем-нибудь встретиться и поговорить?

— Ты про мозгоправа?

— Да.

— Нет. Не думаю. По крайней мере, не сейчас.

Я накалывала макароны на вилку: клак, клак, клак. — Может, тебе полегчает. Там, где ты можешь свободно говорить и… тебя не осудят. Ты могла бы открыться.

— Всё нормально, правда. Дай мне свыкнуться для начала.

— Хорошо.

— Макароны надо будет подогреть.

Он почесал шею и направился на кухню.

— Папа!

— Да?

— Ответь мне на один вопрос.

Он выглянул из кухни. Ему тоже надо свыкнуться с шоком. И не с одним. А я не хотела этого замечать, вот и всё.

Давай.

— Записки…

— В прихожей?

— Их развесила не я, а мама.

Он вернулся в гостиную.

— Твоя мама?

Он взглянул в окно, потом на меня. На лбу проступили морщины.

— Ты их выбросила?

— Нет… просто убрала. И это номер галереи «Левиафан». Я туда ходила, но они никогда не слышали о маме.

Пристально разглядывая меня, папа скрестил пальцы у подбородка.

— Почему ты ничего мне не сказала? — прошептал он.

— А с каких пор мы с тобой вообще разговариваем?

Вонзив кинжал прямо ему в живот, я бы наверняка сделала не так больно.

Он вернулся на кухню, и я услышала металлическое щёлканье выключателя на плите под кастрюлей.

Завтра четверг.

Я не вставала.

Не хотела идти в Питомник.

Не хотела смотреть на этих идиотов, хихикающих за моей спиной. Надоело быть «девочкой, чья мама хотела покончить с собой». Меня нельзя свести к этому ярлыку.

Сегодня я буду бестолково лежать под одеялом и ни о чём не думать.

Среди всей этой неразберихи я решила вернуться к Виктору Гюго. Получилось лучше, чем путешествие на ковре-самолёте, однако я зла на него.

Гюго — это слишком. Ему пофиг на меня, он меня убивает, мучает. Сам он умер уже много лет назад, но каким-то чудом живёт в моей голове. Когда Мариус расхаживает перед Козеттой, сидящей в саду на скамейке, я вижу себя: как игнорирую Виктора, но одновременно переживаю, что он меня не замечает. Когда Мариус думает, что прыгающие воробьи подсмеиваются над ним, я его понимаю. Когда он делает вид, что читает, не в силах сосредоточиться, поскольку Козетта сидит с другой стороны аллеи, я его понимаю. Когда он ослеплён, когда не спит, когда в исступлении дрожит, когда сердце его бьётся так сильно, что у него темнеет в глазах, — я понимаю его. Точнее, Виктор Гюго меня понимает. Когда он говорит: «Если бы не было ни одного любящего существа, погасло бы само солнце», я плачу. И этот голубоватое сияние вокруг Козетты — я его тоже вижу. Виктор сияет, Виктор — это фонарь в моей ночи, даже если он занят, даже если у меня ни единого шанса. Из-за Гюго я вдруг понимаю, лёжа в своей кровати, что люблю Виктора. Люблю по-настоящему. И ничего не могу с этим поделать. Буду любить даже из тени — тут мне никто не поможет.

До конца учебного года осталось пять с половиной месяцев. Они будут сущим адом.

В 16:04 отец отправил СМС: «Я сходил в галерею. Там действительно никто не знает твою маму. Ума не приложу. Люблю тебя».

Я ответила: «Я тоже тебя люблю».

Потому что вреда от этого точно не будет.

Потому что это правда.

Мне не хватает маминых аппликаций. Квартира пуста.

В 17:56 Джамаль спросил, могут ли они с Виктором зайти ко мне в гости. Я согласилась. Какая я жалкая: любовь — это наркотик: вредит здоровью, но без него никак. Мне нужна доза. По имени Виктор.

Я приняла душ, и, если хотите знать, давно пора было.

Поднявшись на шестой этаж, они едва дышали.

Виктор пришёл ко мне в первый раз. Я убралась в комнате.

— Привет, красотка! — воскликнул Джамаль. — Ты не в пижаме?

— Ну это уж как-то совсем…

— Привет, пёсик! Узнаёшь своего друга?

Изидор прыгнул на Виктора, тот потерял равновесие и рухнул на меня. Резко вскочив, он протянул мне кипу листов.

— Сегодняшние занятия.

— Спасибо. Я только что заварила чай. Будете? У вас носы красные.

— Снаружи минус сорок, будто мы в Антарктике. Удивлён, что мы не встретили пингвинов по дороге.

Они сняли куртки, и Джамаль рухнул на пол. Виктор же сел на диван и осмотрелся. Какой он милый с красным носом…

А

Д

Е

Л

Ь

Изидор помчался к нему и прижался носом к причинному месту — он так часто делает. Виктор попытался отпихнуть пса, но Изидор не сдавался, и бедняга покраснел. Я разливала чай потрём чашкам, стараясь не заржать.

— Э-э-э… Дебора?