Мемориал пустот

— Муниципальная служба опеки и попечительства, старший уполномоченный сотрудник Мирягин Константин Николаевич, — скучающим казённым голосом известил я, глядя по сторонам. — Инспекция жилищно-бытовых условий. Сигнальчик к нам поступил. Вы кто будете? Проживаете здесь?

Шнырь растерянно моргал и нервно дёргался, не торопясь отвечать. Что-то в его поведении сразу же мне не понравилось. Справа приоткрылась дверь в комнату, из неё показался ещё один персонаж, чем-то неуловимо напоминающий своего приятеля. Пробормотав что-то лебезящим тоном про «здравия желаю», «вот, в гости зашёл, ухожу уже» и чуть ли не кланяясь, он бочком протиснулся мимо меня и юркнул в подъезд. С лестницы раздались быстрые шаги.

— Отдыхаем, значит? Гражданка Назарова Светлана Николаевна кем вам приходится?

— Ну баба она моя. Да мы ничего не нарушаем, понял! Это соседи, суки, врут всё!

— Раз не нарушаете, то и волноваться не о чем. Я пройду, не возражаете, — не потрудившись придать последней фразе вопросительную форму, я отодвинул своего нервного визави и пошёл по коридору к первой двери, из которой недавно выскочил гость.

— Кто-то ещё тут есть?

— Я да Светка, кто ещё-то, н-на. У тя документики-то есть, а, старшой? Чтоб вот так в чужую частную собственность того?..

— Только что был фраер, теперь старшой, вы уж определитесь.

— Слышь, мы свои права знаем!

— Так это же замечательно.

Увлекательный этот диалог продолжался в том же духе, проходя по самому краю моего сознания. Я был занят тем, что пытался обнаружить какие-нибудь следы присутствия в этой помойке ребёнка: детскую одежду, игрушки, использованные памперсы среди прочего мусора, наваленного в углах метровыми кучами… Квартира-двушка была по-настоящему руинирована. Я и не подумал разуться: пол здесь покрывал толстый, местами влажный слой мусора, обои гнили прямо на стенах, роль мебели исполнял нагромождённый повсюду советский хлам. Страшно воняло гнильём, тухлыми объедками и сивухой. Даже сунь я в жаркий день голову внутрь мусорного бака, неделями стоявшего на солнцепёке, и там дышать было бы легче. Под ногами пружинило, шуршали пакеты, перекатывались бутылки.

— Несовершеннолетние есть в квартире?

— Да ты попутал, что ли, какие несовершеннолетние, чёрт, бля! — проорал он, по застарелой привычке наполовину сложив забитые перстнями «пальцы». Время от времени урка непроизвольно скалился и скрипел зубами. — Одни мы тут, сидим, чай пьём, хули ты доебался!

В первой комнате никого не оказалась. Заходить я не стал: узкая тропинка, петляя, вела между грудами тряпок, мебелью, вездесущими пакетами, забитыми чёрт знает чем. Все окна в доме были залеплены газетами и целлофаном. В дальнем углу комнаты находилось что-то вроде лёжника: пара почти чёрных от времени матрасов, ведро, кальян, горелая электроплитка и батарея пустых бутылок. На тумбочке орал телевизор и лежала кучка пакетиков-зиплоков с обрывками размотанной изоленты. Ну, хотя бы понятно, почему абориген такой дёрганый. Это меня сейчас не интересовало. Никаких следов присутствия ребёнка любого возраста не было, и я направился дальше.

Ещё одна комната, дверь в неё даже не открылась до конца (тусклая лампочка в патроне, журнальный стол, обгоревший с одного края, продавленная до земли тахта), затем санузел без света, на который страшно было даже просто смотреть. Ванна явно использовалась для сброса помоев и заполнилась уже наполовину. Воистину нет предела той степени скотства, до которой способен опуститься человек. Урка продолжал хвостом таскаться за мной, непрерывно нудя, матерясь на блатной манер и корча рожи. Мало-помалу он начинал борзеть. Где-то за стеной, вторя телевизору, бубнила каналом «ВГТРК Культура» радиоточка, не затыкаясь ни на секунду. Я чувствовал, как от духоты и вони мне становится дурно. Детей в этом свинарнике не было. Хозяйка обнаружилась на кухне.

Постаравшись не коснуться одеждой ни загаженного стола, ни заваленной посудой плиты, я обошёл кухню и открыл холодильник, от брезгливости взявшись за ручку платком. Внутри ждала тёплая темнота, пара банок с соленьями (наверняка содержавшими ботулизм) и покрытая потёками, обугленная суповая кастрюля с поднявшейся над ней пышной шапкой плесени. Никакого детского питания или молочных смесей. Я обернулся к женщине, безучастно сидевшей за столом в ночнушке, подперев руками голову.

Перед ней стояла водочная бутылка, заткнутая бумажной пробкой, на дне ещё плескалась пара сантиметров жидкости. На столе была разложена нехитрая закуска, а прорехи в ночнушке открывали вид столь малоаппетитной плоти, что польститься на неё мог бы, пожалуй, только изголодавшийся волк долгой зимней ночью. Моё появление в кухне осталось без внимания.

— Гражданка, вас как зовут?

Бесполезно. Словно кричишь в трубу водостока. Мутные, маслянистые глаза не порождали взгляда, как не давала света заросшая пылью лампочка под закопчённым потолком. Я протянул руку и пощёлкал перед её лицом пальцами в попытке привлечь внимание.

— Светлана Николаевна, вы с нами?

— М-хм. О-мо.

— Светлана Николаевна, у вас есть дети?

— А? — плоские зеркала души сфокусировались на мне, отчего по загривку пробежал холодок. Некстати вспомнилась мать. — Ты чего тут? Кто таков?

— Дети есть у вас, спрашиваю?

— А-а… Крсавчик, зчем дети, — женщина зашевелилась, изображая великосветскую истому, ночнушка упала с полного ноздреватого плеча. — Хчешь, я сама тебя приголу-ублю? Водки принесёшь только, да? Для дам-мы.

Разговаривать здесь было не с кем.

— Простите за беспокойство, — бросил я через плечо, направляясь к выходу.

Вонь убивала. Приглушённая классическая музыка из невидимого радио буравила мозг — предельно неподходящий к здешней обстановке аккомпанемент. Я застыл в дверях кухни, приколотый этой мыслью, как насекомое булавкой.

— А где бабушка?

— Хто?

— Слышь, валил бы ты отсюда, а, начальник? Давай расход по-хорошему.

— Рот закрой. Ваша мать где? Владелица квартиры?

— А, да отдыхает, — махнула рукой женщина. — У себя там. У ней это, ноги не ходят, вот и сидит…

— Да чё ты городишь, сука! Нет тут никого, начальник, ты сам всё видел, ёпт! Светка до чертей допила… э, куда?

Но я уже шёл обратно по коридору на звуки симфонической музыки. Шкаф, какие-то ящики, вешалка, погребённая под свалявшимися в неделимый ком вещами, перевёрнутая полка для обуви, ряды аптечных склянок… вот оно. Тяжеленное советское трюмо, в котором уцелело только одно зеркало, было неплотно придвинуто к стене. Я оттащил его в сторону, чтобы обнаружить ещё одну дверь. Квартира оказалась трёхкомнатной.

Выругавшись про себя, я толкнул дверь, затем потянул, игнорируя вопли размахивающего руками алкаша, прежде чем заметил крупные шляпки криво заколоченных гвоздей, торчащие из косяка.

— Вы её что, замуровали там?!

— А захуя ей дверь, если ноги сгнили давно, лежит и лежит себе!

— Чего? Ты совсем охренел, мудак?! А есть ей как? В туалет ходить?

— Да всё нормально, не психуй, старшой! Думаешь, самый умный? Всё продумано, вон, кормушку ей сделал, туда хавку, оттуда говно, понял? Вали давай, загостился!

Посмотрев вниз, я увидел у самого пола выпиленный в двери кривой прямоугольник, посаженный на петли и подоткнутый по щелям тряпками. Стальная щеколда была закрыта, изнутри доносились звуки скрипки и фортепьяно.

Наклоняясь, чтобы отодвинуть засов, я уже доставал из кармана телефон, чтобы вызвать сюда наряд. Когда лючок распахнулся, из чёрной дыры ударила столь удушающая гнилостная вонь, что желудок прыгнул к горлу, а рот мгновенно заполнился желчью. Меня едва не вырвало на собственные ботинки. Краем глаза я заметил движение. Подскочивший урка толкнул меня на дверь, и я почувствовал быстрые, но слабые удары в живот: один, другой, третий.

— Что-то не впечатляет, урод, — я отпустил телефон и вместо него достал из кармана оттягивавшую его свинчатку, которую подобрал в каком-то питерском притоне и с тех пор взял за правило брать с собой на выезды. Самоделка удобно легла в кулак.